Капитан Брамы
Шрифт:
— Каяться перед мра-а-акобесами! — кричал в ответ другой гном, — и не подумаю! Не вам судить! Бог есть любовь! Он посылает дождь на добрых и злых!
— Да, сатанинское отродье, Господь есть любовь опаляющая. Мне жаль тебя, — с этими словами «гном-мракобес» схватил за грудки «гнома-интеллигента» и заорал, — нет пощады греху! Забивать камнями, сказано! Но будет ли милостью Божией забить такого камнями?
Последний вопрос гном адресовал к сидящим в зале. Получив утвердительный ответ, мол, да милость конечно, гном еще сильнее сдавил своего оппонента.
— Милости
— Вот оно что, — зловеще проговорил гном-фанатик, — отмена постов, сокрушение сосуда Истины, обольщение малых сих. Нет, будет великой милостью забить тебя камнями, дабы спасти невинных детей. Меч слова отделяет зерна от плевел, овец от козлищ. Последний раз тебя прошу, во имя грядущего царя, покайся! Покайся, и государь тебя, может быть, помилует!
— Что, государь, опять государь, опять земной правитель, — прохрипел гном-интеллигент и повис в руках второго гнома. Тот разжал руки. Интеллигент картинно упал на пол сцены. Полежал несколько секунд без движений. Потом встал, весь красный, тяжело дыша, словно тащил по дну шахты огромный камень.
Оба гнома низко, в пояс, поклонились под дружные аплодисменты немногочисленных зрителей, и покинули сцену.
Пастух усмехнулся и пошел дальше.
Виктор (правая рука иеромонаха), такие сценки в шутку называет пятиминутками ревности — вспомнил он.
Пастух не любил Виктора (равно, как и все остальное человечество), считал его коварным азиатом, который еще покажет свое восточное вероломство.
Он уважал только отца Василия (именно, уважал, а не любил). Даже немного трепетал перед ним, после того, как стал свидетелем явления иеромонаху ангела. И верил ему на слово. Верил больше чем себе. Верил, что будет на Руси Святой царь. И что антихрист сюда так и не сунется. А все его слуги будут наконец-то казнены.
Но будут казнены и колдуны!
Этого Пастух боялся и приколдовывал, только выполняя то, или иное послушание Василия. Иеромонах знал, что Пастух приколдовывает, но не запрещал ему, хотя и не одобрял. И Пастух искренне верил, что в свой час отец Василий замолвит за него словечко перед царем. Мол, хоть и колдун он проклятый, а все ж благому делу послужил.
Пожалуй, единственно, в чем он не мог понять отца Василия — это его жестокость по отношению к гномам.
Нет, даже не жестокость, он просто не считает их за полноценных существ. Даже имен нормальных им не дает — Фильки, Гришки, Тимошки, как будто они его холопы, а не послушники. Мол, еще не заслужили нормальное христианское имя, пускай делом покажут, что теперь не бесы.
Странно, — размышлял Пастух, — отец Василий добрый малый и так беспощаден с земляным народцем. Впрочем, они сами к нему пришли и преданы ему, несмотря ни на что…
Как духи земли оказались в полном рабстве у иеромонаха, было для Пастуха загадкой. Какая-нибудь магия, которую православный иеромонах тщательно от него скрывает. Но как бы то ни было, сам Пастух с большой симпатией относился к гномам.
Это не люди, не подведут.
Пастух бодро шагал по весенней степи, давя огромными сапогами выползающую из земли жизнь.
…Удивительно, он, потомственный колдун, а полностью доверился православному попу, иеромонаху. Как же странно плетутся линии жизней — думал Пастух.
Снежинки
— Да, брат, все в жизни взаимосвязано, — сказал мне отец Иван на следующий день. — Я вчера так это ясно, возле Брамы увидел. Я всю свою жизнь, как бы со стороны, на ладони, увидел! И все это, в несколько секунд! Говорят, так бывает перед смертью. Я и подумал, что умираю… Да, дружище, мне и сейчас кажется, будто я умер. И заново родился. Точнее, переродился.
Отец Иван сделал небольшую паузу и продолжил, с трудом роняя слова:
— Понимаю, немного отдает мистицизмом, причем дешевым — умер-переродился — но, друг мой, я, просто, по-другому, не знаю как все это объяснить.
Батюшка мучительно напряг свой загорелый «турецкий» лоб и быстро, скороговоркой закончил:
— Только не подумай, что я стал там каким-то просветленным, или прочее. Нет, конечно. Думаю, духовности во мне немного прибавилось, но, вот что-то, так вот, почти неощутимо, внутри изменилось. Что, пока и сам не пойму.
— Впрочем, Дима, это так сказать, личное. Самое же интересное, для нашего дела, вот что… Даже не знаю, как подать… я видел отца Василия! Да, именно его, в какой-то пещере. Странно, конечно, откуда здесь пещеры, но, тем не менее, это был он!
— Возможно, пещера — символ, образ. Но это не все. Он стоял в окружение каких-то бородатых карликов. Знаешь, как лилипуты в цирке: все в старинных таких кафтанах. Все с длиннющими, пышными, прямо архиерейскими бородами и с… топорами. Огромные такие топоры, странно изогнутые. В жизни таких не видел. Да и лилипутов, кажется, таких не бывает.
— А это точно иеромонах Василий был? Ты же говорил, что незнаком с ним.
— Да, незнаком, — вздохнул отец Иван, — но в этом видение, у Брамы, я точно знал, что это отец Василий.
— Тогда интересный образный ряд получается, если символически толковать. Смотри: пещера может означать, что отец Василий ушел из Православной церкви в какую-нибудь катакомбную секту. Лилипуты с архиерейскими бородами, это их лжеучителя. Ну а топоры у них в руках, могут означать их отношения ко всем кто не с ними. То есть, неприятие, если ни ненависть.
— Может быть, может быть. Только, Дима, не думаю, что ларчик открывается так просто.
Отец Иван уставился невидящими глазами в серое и мутное пространство за окном, где сеялся унылый, ледяной дождь, периодически переходящий в мокрый снег. Еще вчера сияло весеннее солнышко, зеленела травка и паслись овечки… и вот, на тебе. И, кажется, во всем этом виновата эта аномальная зона.
Поначалу, со стороны моря, появилась зловещая черная туча, в ней даже что-то сверкало и клубилось. Мы как раз возвращались обратно в Черноморку, только что миновали неприятный курган, случайно обернулись и тут ее увидели.