Капитан Филибер
Шрифт:
— Заместитель главкома Сиверс. Командир ударного отряда Флотского экипажа Железняков.
Рука Сиверса взметнулась к фуражке — офицерской, с кокардой и крестом на тулье («мишенью на лоб нацепили крест ратника…»). Железняков небрежно приложил пальцы к надвинутой на ухо бескозырке.
На миг я почувствовал нечто вроде обиды. Проигнорировал нас товарищ Антонов-Овсеенко, не соизволил явиться. А я бы не прочь лично познакомиться с «Кто тут временные?» Впрочем, этих суровых молодых парней я тоже знал. Встречались…
…На Марсовом поле, у вросшей в землю каменной плиты. В тиши Ваганьковского кладбища у старого памятника.
Каждому осталось жить — из горсти отхлебнуть. Я не враг вам, ребята!
— Товарищи! — я постарался улыбнуться. — Можете доложить главкому об очередной победе. Красной гвардией Лихачевки и моим отрядом разбит целый полк калединцев и корниловцев. К сожалению, в бою погибли товарищ Полупанов и его героический отряд. А все остальное — слухи и провокация.
Теперь оставалось оглянуться — сначала на пулеметы командира Жука, затем на притаившуюся бронеплощадку. «Сюзанна ждет!» Вот удумали!..
Заместитель главкома и командир матросов-«ударников» переглянулись.
— Мой отряд вынужден сейчас вас покинуть, — добавил я. — Должен со всей ответственностью предупредить: банды разбойников и грабителей будем уничтожать без всякой жалости. Хотите устанавливать советскую власть? Проведите для начала референдум!..
Герольд вручил вызов. Теперь мы смотрели друг другу в глаза.
— Ты уничтожил отряд Мишки Полупанова, — дернул губами Железняков. — Уважаю! Но учти — в плен не возьму. Ни тебя, ни твоих… Зуавов.
Ого, вот это слава! Что ж, козлом, кажется, обозвали. Ответить? Нет, не хочется ругаться.
— А я о тебе, Анатолий, песню слыхал:
Ребята, — сказал, Обращаясь к отряду, Матрос-партизан Железняк, — Херсон перед нами, Пробьёмся штыками, И десять гранат — не пустяк!— Херсон еще не брал, — равнодушно откликнулся тот, кому предстояло лечь на Ваганьковском. — Но за песню — спасибо. Десять гранат и вправду не пустяк.
— Отдай бронеплощадку, Филибер, — поморщился Сиверс. — Может, тогда и сговоримся.
Я вскинул руку к фуражке.
Усмехнулся.
— Возьмите!
…И он увидел всех троих со стороны — трех призраков среди серой мглы. Исчезла неверная, нарисованная грубой кистью твердь, и все предстало в истинном своем свете. Не Мир, не Космос — хаос, наполненный мириадами душ-песчинок, исчезающих, летящих неизвестно откуда невесть куда. Его песчинка, маленькая бабочка, оказалась лишней, беззаконной. Слишком малая, чтобы быть сразу замеченной, она уже успела своим появлением изменить это вечное движение. Хаос дрогнул, еще не понимая, но уже чувствуя. Хоровод душ на миг замер, а затем закружился вновь, все быстрее, быстрее, быстрее…
Лабораторный журнал № 4
13 марта.
Запись пятая.
Еще раз перечитал Правила ведения журнала (для чего-то же их цитируют!). Судя по всему, наиболее важен уже поминавшийся пункт 2. Вот он полностью:
«В журнале обязательно указывают дату выполнения эксперимента. Работа должна иметь название — заголовок,
Все сие мною по возможности соблюдается. Источники, увы, указать могу не всегда — из соображений элементарной безопасности. Конечно, Правила — просто шутка, зато не шутка сам Журнал. Он важен не только в качестве отражения «хода работы» (о технических деталях проекта писать пока не приходилось), но и как необходимое психологическое подспорье для того, кто пойдет следом. Кажется, я повторяюсь, но очень важно разобраться, почему Первый и все остальные приняли именно такое решение. В конце концов, каждый из нас имел возможность поступить по известному завету Воланда — выпить чашу яда на пиру в кругу хмельных красоток и бедовых собутыльников. Q-чип стоит куда дороже — во всех смыслах.
Все очень субъективно. Насколько я понял, одним из мотивов Первого стало резкое неприятие нынешней эпохи. Изменить ее, даже на личном уровне, возможности он не имел (поздно!). Q-реальность казалась оазисом, где можно отдохнуть от пресловутой «злобы дня». В прошлом он был последователем Джеймса Гранта, что многое объясняет. Классический случай Хворобьева, описанный в «Золотом теленке». Пострадавшему от революции интеллигенту, вынужденному служить в страшном «Пролеткульте», наконец-то подарят правильный, идейно выдержанный сон. «Хворобьеву хотелось бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора». Тем интереснее постепенный отказ от «ухода». Грозные инвективы становятся реже, мягче, потом и вовсе исчезают. «Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?» — думал он.
Мы с Первым определенно сверстники, но у меня нет и тени недовольства XXI столетием. Эпоха относительной стабильности и свободы информации меня вполне устраивает. Даже пресловутая молодежь, которая «не туда пошла», более чем знакомая благодаря моей преподавательской судьбе, не кажется непереносимой. Пусть себе! Увидеть и услышать можно всякое. Не так давно одна моя студентка заявила, что «Деникин» — это линия модной косметики, а Корнилов написал «Анну Каренину». Я не расстроился. Может, и правильно, что Гражданская, столь реальная для моего поколения, уходит безвозвратно в Прошлое? Чапаева помнят — и хорошо.
Но это, увы, не так. Совсем не так. Не хочется даже поминать нынешних «красных» и «белых». У их предшественников было какое-то обаяние, что у поручика Голицына, что у Мальчиша Кибальчиша. А эти… «Деникинская» линия косметики — ничто по сравнению с недавно вычитанным перлом: «Большевики, как истинно православные люди…»
Не хотел писать в Журнале о мелочах, но вещи великие на ум пока не приходят. Зато сегодня смог еще раз посадить в лужу некоего «знатока» («знатоки» эти куда хуже любительницы косметики «Деникин»). Сей «тоже историк» распинался о том, что почти все известные «белые» песни — позднейшие подделки. Если бы речь шла о том же «Поручике Голицыне», я бы не спорил, но помянут был любопытнейший текст «Прощания славянки», написанный, судя по всему, весной 1920 года в Крыму. Он достаточно известен прежде всего своим ударным куплетом: