Капитан Филибер
Шрифт:
Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.
— Алексей Максимович! — Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. — Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!
«Мне понадобятся…» Вот так!
Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…
Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. «Через чин» — это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева — орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах — ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.
— По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!
Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..
Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.
У порога не выдержал — оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…
— Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные — все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты — на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят — исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших ставить. Прям как Николай Николаевич, который Младший: «А главнокомандующим Шестой армией назначен фон дер Флит…» Хочешь быть фон дер Флитом? И я тоже. Ты, Филибер… Вот что, давай на Барочную, где мы с тобой познакомились. Корнилова там нет, он в Ростове, Деникин тоже, но найти хоть кого-нибудь, поговори. Надо узнать, куда их, как ты говоришь, Kornilov`s Traveling Band собрался, на какие гастроли. Мне этих генералов, честно говоря, и без денег не надь, и с деньгами не надь, но выбора у нас, считай, и нет. Если бы они согласились, остались… Потом дуй обратно, в Атаманский дворец. Найдешь Попова — не своего попа, а Евгения Харитоновича, я, скорее всего, у него буду. Станем мы с ним пернач атаманский друг у друга отнимать… Не морщись, Филибер, мне и самому кисло. Знаешь, спать не могу, глаза закрою — Подтёлкова вижу, рожу его красную. Будто рубит он меня — и хохочет, гадина. А вокруг все ревут, свистят, орут: «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!» Почему — золотопогонника? У меня же погоны синие…
— Можно в «Арагви», — рассудил я, нащупывая в кармане остаток казенных денег. — Господин Суворин всячески рекомендует. Шашлык по-карски, чахохбили… Что-нибудь этакое откровенно… антикоммунистическое.
Ольга Станиславовна Кленович задумалась, наморщила носик. Я лишь моргнул. Носик? Вот уж верно, одежда меняет человека. Шапочка, муфта, беличья шубка — и предо мной не прапорщик с Юго-Западного фронта, а милая девушка с маленьким носиком, чуть ли не гимназистка седьмого класса. Если, конечно, не замечать непрошеных морщин в уголках глаз — и не смотреть в сами глаза. Даже когда Ольга Станиславовна улыбается. Как сейчас, например.
— Вы, капитан, всерьез решили за мной ухаживать? Ну, тогда ведите! Но разве вам не нужно в штаб?
— А гори он огнем! — с полной искренностью рассудил я. — Можно бенгальским. Иллюминация в вашу честь, Ольга Станиславовна!
Поглядела внимательно, стерла улыбку с лица.
— Я рада, что у вас хорошее настроение, Николай Федорович. И что вы живы. И что сейчас съедим чахохбили… Пошли! А штаб пусть и вправду — бенгальским.
Возле штаба мы из встретились, у знакомых дверей двухэтажного дома на Барочной. Я топтался на тротуаре, прикидывая, есть ли смысл в визите. Юла Бриннера не встречу, общаться же с очередным Кителем совершенно не тянуло. И когда открылась дверь, пропуская на улицу кого-то смутно знакомого в беличьем камуфляже, я понял, что это — перст судьбы. Как сказал его высокоблагородие: «Исполняем по возможности и по потребности». Слушаюсь, товарищ полковник!
…Эх, Василий, Кибальчиш ты ушастый! Да я тебе что хочешь расскажу, все тайны выдам, не хуже, чем Плохиш из сказки, даже без варенья и печенья. Измену могу сотворить, дров нарубить, сена натащить, зажечь все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Только поможет ли? Все равно ночами будет сниться страшный Подтёлков, рубящий тебя в кровавые клочья…
— Ну, капитан! Развлекайте девушку! Меня уже года три никто не развлекал, с тех пор, как записалась в санитарный поезд Великой княгини Марии Павловны. Развлекайте, развлекайте!
Она это взаправду? Кажется, нет. Если «капитан» — шутит. А вот когда с «ичем»…
Я заглянул под беличью шапку…
— Серьезно! — зеленые глаза смеялись. — То есть, я серьезно пытаюсь кокетничать, совершенно забыла, как это делается, а вы вместо того, чтобы мне честно подыграть…
— Стихи, — замогильным тоном перебил я. — Про цветы темной страсти. «Вянут лилии, бледны и немы… Мне не страшен их мертвый покой, в эту ночь для меня хризантемы распустили цветок золотой. Бледных лилий печальный и чистый не томит мою душу упрек… Я твой венчик люблю, мой пушистый, златоцветный, заветный цветок!»
— Вы не правы, Николай, — негромко проговорила она. — Тэффи — хорошая поэтесса, я ее очень люблю. Не издевайтесь, это просто не ваше. Если хотите, прочтите то, что нравится вам.
Мне?!
Остановился, поглядел ей в лицо. Серебряный век… Прапорщик Кленович, лучшая разведчика генерала Алексеева, любит Тэффи. Гламурная белогвардейщина…
— Что я могу сказать тебе, детка, прежде чем нас разорвет на куски? По нам проедут тяжелые танки, нас накроют золотые пески. Ты думала, что жизнь — молоко и мед, а жизнь это горький отвар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар! Вы утратили духовные ценности, детка. Ваши идолы — звезды кино. А у меня есть Бог, мой Бог, детка. А ваш бог умер давным давно. Сгорела Александрийская библиотека, когда поджег ее халиф Омар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар!Остановился, перевел дыхание. Еще — или хватит?
— Еще! — шевельнулись губы.
— Полетят корабли к далеким планетам, полетят через черный ад. Наступает новая эра, детка — звездный джихад. А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар! В моем раю уже дымятся кальяны, цветут дивные сады. Там ждут меня девы, они все — без изъяна, они все — такие, как ты. Они так горячи, у них под кожей, под кожей у них пожар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар!Она долго молчала, затем взяла меня под руку, вздохнула:
— Пойдемте за чахохбили… То, что вы прочитали, Николай — не стихи. Впрочем, для того, чтобы меня заинтересовать, капитан Филибер, совершенно незачем притворяться любителем поэзии.
Они шли по залитой зимним солнцем улице — двое не убитых на войне и внезапно без всякого спроса взявших незапланированный отгул. У них, как и у всех живых, хватало тем для разговора. И менее всего хотелось анализировать происходящее, анатомируя недолгие минуты покоя и тишины, когда можно смотреть друг на друга, а не в прорезь прицела. Однако он все же попытался — и вдруг понял, что строчки, которые прочитал поклоннице Тэффи, адресованы вовсе не ей, а ему самому. Не он — девушка в беличьей шубке, доверчиво взявшая его за руку, произнесет в последний смертный миг священную клятву, срывая чеку с гранаты или поднося ствол револьвера к виску. Не столь важно, в какие слова облечен ее «Аллах акбар!» — она имеет на них полное право. В отличие от него — рефлексирующего, размышляющего, сомневающегося в каждом шаге. Но в то же время в стихах была своя правда, неровные страшные строчки словно предназначались им, идущим сейчас по солнечной тихой улице. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…».