Капитан Филибер
Шрифт:
TIMELINE QR -90-0 3–4
— Да разве это цук? Вот у нас цук — настоящий, кавалерийский. Анекдоты рассказывать, на луну выть, петь романсы, приседать с вращением — это еще ничего. А вдруг прикажут угадать, кому сейчас «благородный корнет» письмецо написал? С трех попыток! Первый раз не угадаешь — двадцать отжиманий…
В голосе бравого служаки приказного Гримма — снисходительная ирония. Но в меру — знает, с кем спорить приходится.
— А если уж кто-то из «генералов» попадется! — подхватывает приказный Новицкий. — Который из выпускного, важный самый. Такой любого «сугубового» может вообще без соли съесть!
Последнее заявление — явный перебор, и Гаврош Новицкий с надеждой смотрит на Гавроша Гримма. Сам погибай — товарища выручай! Приказный Гримм серьезно кивает. Так точно, съест. Без соли. Даже облизнется.
Говроши переглядываются.
— Ваше превосходительство, в Сумском Михайловском кадетском…
— Сдаюсь, сдаюсь! — Африкан Петрович Богаевский шутливо поднимает руки. — Согласен. По сравнению с Новочеркасском — истинный парадиз службы. Однако, господа приказные, все сие никак не отменяет необходимости продолжить дегустацию. Напоминаю: данный продукт собираются включить в состав офицерского рациона. Ваше мнение весьма важно.
Ценители истинного цука нерешительно смотрят на стол. От просто «конфет» они гордо отказались. Но поскольку речь идет о дегустации, тем более фронтового рациона… Вздыхают, хмурятся, тянут руки к открытой коробке с надписью «Жорж Борман»…
На окошках — шторы, за окошками — черная мгла. Салон-вагон мягко подрагивает на стыках. Генерал по особым поручениям при Походном атамане угощает мальчишек конфетами, поит чаем и слушает байки о настоящем «кавалерийском» цуке в их родном кадетском корпусе. Для того и вызвал.
Будь здесь съемочная группа Первого канала или ходя бы завялящийся репортеришка из «Донской волны», все стало бы слишком очевидно. Его превосходительство изволит общаться с юными героями… Но нас только четверо, если не считать безмолвного адъютанта возле двери. При всем желании не подумаешь плохого. Мальчики едут на фронт. У генерала нашлась коробка «Жоржа Бормана». Жорж Борман — нос оторван, вместо носа — папироса…
Передо мной — еле початая серебряная рюмка с «Шустовым». Странное дело, привычки не исчезают даже в иных мирах. В моей несовершенной реальности я давно уже забыл о спиртном. Не от хорошей жизни, конечно. Здесь, в Мире, в котором незачем глушить боль и питаться йогуртами, все равно не пьется — разве что с мороза перед наскоро приготовленным обедом из полевой кухни. В иные времена я бы на стуле подскочил. «Шустов», настоящий «Шустов»! Тот самый, поставщика Двора Е.И.В. хозяина Эриваньского коньячного завода Николая Шустова!.. Да, «Шустов», рюмка чуть заметно сползает к краю стола, еще немного и брякнется прямо на красный ковер. Надо бы поправить, грех нарушать этакое благолепие. Откуда вагончик, Африкан Петрович? Обычным генерал-майорам такой и присниться не может!
Салон-вагон прицепили прямо к бронепоезду. Мы идем первыми, за нами еще три эшелона. Час назад ехали на север, потом повернули. Значит, Зверево позади, теперь — прямо на Морозовскую. Успеем? Едва ли, Автономов погнал свои поезда еще вчера, от Царицына до Морозовской рукой подать. Они уже там…
— Ваше превосходительство! Покорнейше просим простить, но скоро вечерняя поверка…
— Плохо, приказные, плохо! Предмет дегустации пока что в наличии, причем в изрядном. Посему… Приказный Новицкий! Приказный Гримм! Приказываю завершить дегустацию в свободное от службы время. Завтра лично — слышите, лично! — проконтролирую исполнение. Честь имею, господа!
Я спрятал Гаврошей за стальными стенками бронепоезда. А куда их еще девать? Не оставлять же в обреченном Новочеркасске! Еще забудут при эвакуации, деятели! Что такое два кадетика из Сумского Михайловского, если даже правительство вывезти нет возможности…
— Не угодил с коньяком, полковник?
— Угодили, — вздыхаю, не поднимая головы. — Там… Там, где я жил, о настоящем «Шустове» только в книгах прочитать можно. Вот и сижу… благоговею. Давайте, тост, генерал — робость снять.
Эту игру Богаевский предложил сам. Я — «полковник», он — соответственно. И не иначе. Дело, конечно, не в уставе, о «превосходительстве» он даже не заикнулся. Мне даже подумалось, что старший брат «Митрофашки» хочет ко мне… Не подольститься, конечно, но… Разве не приятно, когда полковником называют?
Поздний вечер, мгла за окном, серебряная рюмка вот-вот соскользнет со стола. Мы идем на Морозовскую. Автономова нужно остановить.
— За этих мальчиков. Чтобы они вспомнили нынешний вечер… на пенсии.
— Да, генерал. Чтобы вспомнили.
Не чокаемся — в маленьком совершенном Мире такое еще не принято. Пустые рюмки мягко опускаются на скатерть.
— И водка со льда пьется, как вода, — не думая, констатирую я.
— Ну, не водка же! — не без обиды восклицает Богаевский, но тут же интересуется:
— Э-э-э, стихи, как я понимаю? А дальше?
Дальше? Гляжу на занавешенное шторой окно, представляю февральскую ночь, вступающую в свою права за тонким ненадежным стеклом. Месяц «доживи до весны»… Надо остановить Автономова.
— Минуты текут как года, И водка со льда пьется, как вода. И, конечно, мы могли б пойти купаться на речку, Но идти далеко, да к тому же и в лом. А у меня есть червонец и у Веры трюндель, И Венечка, одевшись, пошел в гастроном. Который раз пьем целый день, Сидя на веранде, спрятавшись в тень… Я подливаю пепси-колу в ром И всем наплевать на то, что будет потом…— Полковник! Давайте сразу. В интригах я не искушен, я — боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Однако, привык оценивать вещи реально. Царицынские банды мы остановим, не сомневаюсь. Эвакуацию, несмотря ни на что, проведем. И даже… доживем до весны. Я настолько в этом уверен, что расплевался с Алексеевым и Корниловым, которые звали меня в поход… за Синей Птицей. Нет-с, полковник, никаких Метерлинков! Теперь я для господ «добровольцев» еще больший враг, чем, извиняюсь, вы. Что, не знали? Вашу фразу про «корниловский бродячий оркестр» только ленивый не повторяет! Но это — лирика, точнее, хе-хе, сатира. А вот что реально: Донская власть в ближайшее время будет реконструирована. Скорее всего, вам предложат некий пост в правительстве. Только не говорите, полковник, что вы скромный… э-э-э… земгусар и вообще не казак. Предложат! Посему внесем ясность. Ваш друг Чернецов станет хорошим начальником дивизии. В перспективе — корпуса. В перспективе! Поэтому его все будут очень любить, он — не соперник. А вам позволю дать два совета — поверьте, от чистого сердца. Во-первых, не снимайте мундир, даже если вы его пока, хе-хе, не носите. Сейчас — время генералов. И во-вторых… Полковник, вы все понимаете, я все понимаю… Вы же не глядите в Донские атаманы? Значит, мы с вами друзья. От поста откажитесь, на черта вам, извиняюсь, пыльный кабинет и куча бумаг? Есть должности иные, внешне не слишком заметные — как ваша нынешняя. Так сказать, Деникин при Алексееве — неплохо, неплохо… Будет еще лучше, поверьте. Поэтому… Мне кажется, что мы на правильном пути. «А у меня есть червонец и у Веры трюндель…» Арестантская песня, верно? Так вот, у меня есть мой… червонец. Четыре эшелона из Ростова я вывез, думаю, успею еще. Даже цистерны, о которых просил ваш друг Хивинский. С кинжалом знаете, приставал. Будут! И у вас, полковник, есть свой… «трюндель». С Зуавами — ух, как здорово сообразили вы с Зуавами, завидно даже! Название, символ, надежда!.. Всё, sapienti sat, как сказал бы мой братишка. Эх, Каледина бы вывезти! Отставка — ерунда, бумаги никто не читал, она не распубликована, зато имя, имя, имя! Не хочет, боюсь, и силой не возьмем. Видели его? Страшно даже. Может, вы знаете, он на все похороны ходит — тех ребят, кто под городом погиб. Как-то и я заглянул. Пустой собор, у гроба — человек шесть, сумрак, жутко. И вдруг шаги — прямо из темноты. Каледин… К гробу подошел, поклонился, крест сотворил. И всю службу простоял. Командор… Будто на собственное отпевание прибыл. А вот мы с вами, полковник, живехоньки — со всеми вытекающими последствиями. Завтра, если понадобится, в штыковую пойдете? И я пойду. Пусть после Победы будет завидно — тем, которым… Как там бишь у вас? «Наплевать на то, что будет потом». «Минуты текут как года, и водка со льда пьется, как вода…» Ужас, полковник, где вы такого наслушались?
А в полночь, когда бесконечный перестук вагонных колес уже перестал восприниматься сознанием, когда низкий железный потолок начал бледнеть, открывая дорогу столь же недальнему черному небу, он без всякого удивления понял, что на недолгий час сам стал Миром, сотворенным из собственной воли и желания. Свобода воли, Им дарованная, отступила к невидимому в ночи горизонту, и Он властно взглянул с заоблачных высот на Самого Себя. Облака мешали — Он отдернул их. Удивился. На спутниковых фото ночной мир казался темным пятном в электрических блесках-огнях. Его же Мир был серым — нечетким, размытым, но вполне различимым. И лишь потом вспомнилось: снег. Февраль — «доживи до весны», белая пелена над донской степью, над спящим Каменноугольным бассейном, над одетыми в лед реками и замерзшими терриконами. Над людьми живыми, над людьми мертвыми, над людьми, пересекающими рубеж, проходимый лишь однажды…