Капитан гренадерской роты
Шрифт:
Вся обливаясь слезами, рыдая и произнося несвязные фразы, простилась она с ним и, чувствуя, что так не будет в силах отпустить его, выбежала из комнаты.
Он остался один и ждал Юлиану.
Вот она вошла в будуар и тихо к нему приблизилась.
Он взглянул на нее.
Какое странное лицо! Она никогда еще не была такая. Она глядит на него не отрываясь и ему жутко становится от этого взгляда.
— Прощайте, Юлиана, — сказал он, протягивая ей руку.
Она дала ему свою.
Ее рука была холодна и дрожала.
Вдруг она отшатнулась от него, блеснула
Прошло несколько мгновений, они не говорили ни слова… Она ступила шаг вперед, положила ему на плечи руки и задыхающимся голосом, едва шевеля пересохшими губами, прошептала:
— Линар, увезите меня с собою… едем вместе! Никогда не вернемся сюда… забудем все… Там, где-нибудь, мы будет счастливы!
Ему показалось, что она сошла с ума. А она все не выпускала его и продолжала впиваться в него горящими глазами и шептала:
— Линар… одно слово… говорите!
— Успокойтесь, Юлиана; я не понимаю, что с вами!.. Что вы говорите?! Или вы смеетесь надо мною! Но зачем провожать меня такой шуткой?
— Шуткой! — отчаянно вскрикнула она и, пошатнувшись, без чувств упала на пол.
Ее крик услышали в соседних комнатах. Сбежались служанки и кое-как привели ее в чувство.
Линар, смущенный, начинавший понимать в чем дело, но все еще не совсем верящий этой неожиданной для него догадке, стоял, не шевелясь, пока не увидел, что она пришла в себя. Тогда он тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе домой, где уже давно дожидался приготовленный для его путешествия поезд.
Принц Антон и Остерман очень радовались отъезду Линара, думали, что теперь им станет свободнее и легче, что они успешнее начнут достигать исполнения своих планов.
Они побаивались Линара, как человека далеко не глупого, энергичного и проницательного — с его отъездом они избавлялись от зорких глаз, следивших за их действиями.
Теперь, думали они, от внимания правительницы будет ускользать многое, что не могло ускользнуть от Линара. Принц Антон решил, что необходимо, пользуясь обстоятельствами, поторопить с днем торжества своего и устроить так, чтобы Линар никогда и не возвратился.
Но и принц Антон, и Остерман ошибались. Их дело не подвигалось ни на шаг, как ни старался, как ни хитрил и ни изловчался старый оракул. У них не составлялось партии, они оставались одинокими.
Только люди, жившие в последнее время вдали от Петербурга, продолжали считать Андрея Ивановича всемогущим и называть его царем всероссийским; те же, кто был поближе, кто принимал участие в дворцовой жизни, видели, что старый Остерман не только что не устроил себе твердого положения, но, напротив, с каждым днем все слабее и слабее держится. Конечно, он по-прежнему решает самые важные государственные дела, по-прежнему ему поручаются самые серьезные работы, но и только. Настоящей силы у него нет, потому что эта сила может произойти только из близких отношений к правительнице, а правительница не только не дружна с ним, но с каждым днем все более и более от него отстраняется. Она знает, ей давно это уже
Все что есть русского, все это ненавидит Остерман; немецкая партия тоже от него отшатнулась и примыкает к правительнице и ее приближенным. И что всего страннее, что всего непонятнее, это то, что Остерман не совсем понимает свое положение, что он все еще надеется на возможность благополучного и скорого устройства дела принца Антона.
Между тем, против Андрея Ивановича ведутся всякого рода интриги, мелкие заговоры даже со стороны таких людей, которых подозревать ему и в голову не приходит.
Андрей Иванович сидит в своем рабочем кабинете, пишет бумагу за бумагой. Потом принимает принца Антона, толкует с ним, строит планы, ободряет его. А в это время у архиерея Амвросия Юшкевича, занявшего в Синоде место покойного знаменитого Ософана Прокоповича, ведется оживленный разговор об Андрее Ивановиче.
Собеседник архиерея — действительный статский советник Темирязев.
Темирязев этот — человек не Бог знает какой и не Бог знает как способный; напротив того, совсем это робкий человек, думающий только о том, как бы самому удержаться, как бы не попасть в какую-нибудь неприятную историю, не нажить себе бед и хлопот в теперешнее тяжелое время, когда не знаешь, с кем дружить, от кого отдаляться.
Темирязев часто посещал архиерея, с которым знаком уже долгие годы. Сидят они теперь за скромным, но вкусным ужином и толкуют о делах политических, о начавшейся войне со шведами.
— А кто во всем виноват? — говорит архиерей. — Все он же — Остерман. Многие неправды творит в государстве купно с супругом правительницы… и война эта его же рук дело. Я на него многократно государыне говаривал, только ничего из этого не выходит. Невредим он остается, ничто не льнет к нему…
— Да и манифест о правлении Анны Леопольдовны, ведь, тоже, он сочинил, — замечает Темирязев.
— Как же, он, он, конечно! Он же и регенту помогал. Все, что ни творится, все от него исходит, а сам сух из воды выбирается…
Темирязев сделал глубокомысленную физиономию.
— Смотрите, преосвященный, вот вы говорите про регента, а, ведь, он регента сверстал с правительницей.
— Как так? Что ты? — оживился архиерей. — Это интересно! Постой, пойду принесу манифест…
И преосвященный, с живостью, не свойственной его летам и положению, чуть не выбежал из комнаты и через несколько минут вернулся с манифестом.
— Покажи, ради Бога, в которой речи он сие сверстание учинил?
Темирязев раскрыл манифест, нашел место, прочел, и точно: вышло, что по смыслу манифеста, Анна Леопольдовна должна править на том же основании, как и Бирон.
— Возьми вот перо, — сказал архиерей, — да поставь черту против этих слов, чтобы я не забыл, а то я что-то стал беспамятлив.
Темирязев провел черту.
— Ну, вот так, хорошо! — заметил архиерей. — Завтра же пойду с этим манифестом к государыне правительнице и покажу ей, что все это подлинно Остермана дело.