Капитан гренадерской роты
Шрифт:
Яркая краска вспыхнула на щеках Анны Леопольдовны; она взглянула на свою собеседницу с видимым раздражением.
— Я не знаю, легко ли это или трудно вам сделать, но я снова повторяю мою просьбу: исполнить ее ваша обязанность.
Елизавета в свою очередь вспыхнула, но сдержалась.
— В таком случае, — тихо проговорила она, — это дело можно устроить гораздо проще: вы правительница — прикажите Остерману сказать Шетарди, чтобы он не ездил ко мне больше!
— Нет, так нельзя! — поспешно отвечала Анна Леопольдовна. — Нельзя раздражать такого человека,
— Так вот видите! — с едва заметной усмешкой и пожав плечами, — сказала цесаревна. — Если Остерман — первый министр и имея ваше повеление, повеление правительницы, не смеет так поступить с Шетарди, то как же я-то могу решиться на это?
— Я ничего этого знать не хочу! — вдруг вскрикнула принцесса. — Вы должны не принимать его, и кончено об этом!
— Вы напрасно кричите на меня, ваше высочество, — тоже возвышая голос и уже едва сдерживаясь, сказала Елизавета, — конечно, пользуясь обстоятельствами, можно унижать меня, но есть же всему предел, и вам не следовало бы забывать, что я не ваша прислужница.
Она резко повернулась и хотела выйти. Анна Леопольдовна удержала ее за руку.
— Не сердитесь, извините меня, — проговорила она более мягким голосом, — право, столько неприятностей, я так раздражена, что не умею сдерживаться. Останьтесь на минутку, мне еще кое-что нужно сказать вам.
— Что вам угодно от меня?
— А вот что: слышала я, матушка, будто ваше высочество имеет корреспонденцию с неприятельской армией и будто ваш лекарь Лесток чуть не ежедневно ездит все к тому же французскому посланнику и принимает участие во всех его злоумышлениях. Вот я получила письмо из Бреславля, в котором мне советуют сейчас же арестовать лекаря Лестока.
Анна Леопольдовна остановилась и пристально взглянула на цесаревну; но та себя не выдала: ее внезапно охватила решимость.
Минута была слишком важная, эта минута могла погубить ее, и она нашла в себе силу бороться со своим волнением.
Конечно, она ничего не могла бы скрыть на своем выразительном лице, но, ведь, оно и до этой минуты, во все продолжение разговора с правительницей, было взволнованно — это помогло ей.
Анна Леопольдовна ничего особенного не прочла в лице ее и прибавила:
— Конечно, я не верю всем этим слухам, я не хочу подозревать вас в сношениях с Шетарди и со всеми нашими врагами, и я надеюсь, что если Лесток окажется виновным, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
— Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов и корреспонденции не имею, — спокойным голосом ответила Елизавета, — а если мой доктор ездит к французскому посланнику, то я его подробно допрошу об этом и как он мне донесет, сейчас же и объявлю вам.
На этом закончился разговор между ними.
Цесаревна еще несколько времени пробыла в приемных комнатах и потом незаметно удалилась.
Вернувшись к себе она поспешно призвала Лестока, Разумовского, Воронцова и Шувалова и со слезами на глазах подробно рассказала им о своем разговоре с правительницей.
Лесток
— Ну, вот уже теперь-то, теперь-то нельзя медлить ни минуты, ваше высочество, — проговорил он задыхающимся голосом, — еще один день, и мы все пропали. Решайтесь, ради Бога. У нас все готово: вся гвардия от первого до последнего человека за нас.
К его просьбам и убеждениям присоединились и все остальные.
— Да, вы правы! — наконец, прошептала Елизавета. — Оставьте меня теперь, я очень устала: завтра дело решится…
Оставшись одна, она погрузилась в глубокое раздумье. Теперь окончательно подошла решительная минута и отступление невозможно. Если действуя энергично, можно погубить себя и своих, то при бездействии грозит точно такая же гибель. Ведь, вот уже Анна Леопольдовна ясно высказалась. Она никогда так до сих пор не говорила, и если она так говорит, то чего же ждать от Остермана. Да, правительница в дурных отношениях с мужем своим и Остерманом, но теперь, в виду общей опасности, они станут действовать сообща и все вместе погубят ее. И правительница будет точно так же оправдываться в своем поступке, как оправдывалась тогда, по поводу Миниха. Она будет говорить: «муж и Остерман не давали мне покоя».
«Лесток, — продолжала думать Елизавета, — он мне предан, но, ведь, он трус, ужасный трус!.. Ведь, вот, как я рассказала о том, что его хотят арестовать, он чуть не заплакал, готов был спрятаться под стол, дрожит весь. Если его схватят и начнут пытать, Боже мой, чего только он не наскажет и на себя, и на меня!.. И тогда я погибла!.. Мне нет спасения! Да, теперь конец… или удача, полная удача или погибель. Боже мой! И я одна… и нет ни одного твердого, надежного человека; я одна, слабая женщина, должна совершить то, что редко удается и самому отважному мужчине… Боже мой, но как же я сделаю? Что я буду делать?..»
Цесаревна зарыдала, бросилась на колени перед иконами и начала молиться.
Молитва несколько ободрила ее и успокоила; но часто в течение ночи она просыпалась, прислушивалась, сердце ее шибко билось, она ждала, что вот — вот вблизи раздадутся зловещие звуки, бряцанье оружия, что ее схватят…
На следующее утро она долго не выходила из своей спальни, медлила минуту за минутой, боялась встретиться со своими, не зная что им скажет. Она чувствовала, что должна будет объявить о своем решении действовать немедленно, а у нее все же не хватало духу.
Мавра Шепелева почти силой ворвалась к ней в спальню и объявила, что есть важные новости и что все просят цесаревну выйти.
Бледная, взволнованная появилась Елизавета перед своими друзьями.
— Матушка, ваше высочество, — заговорили все разом, — если еще пропустить один день, не решиться сегодня, то все пропало. Нам доподлинно известно, что сейчас отдан приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию против шведов.
— Да что же это значит? Зачем же? — спросила Елизавета.