Капитан Проскурин. Последний осколок Империи на красно-зелёном фоне
Шрифт:
– Команду наберём в Одессе. Там же будет штаб-квартира. А здесь я подобрал опытных офицеров.
Работа закипела в полном согласии. Понимали друг друга с полуслова. Помощником начальника флотилии по хозяйственной части назначили старого моряка капитана 1-го ранга Демченко с белой, как простынь, головой и ворчливым, раздражительным характером. Но он превосходно разбирался в отчётности и бухгалтерии.
В начале марта мы отбыли в Одессу. Город мало изменился за три месяца моего отсутствия, но исчезли жовто-блакитные флаги, прибавилось народа в «Лондонской» и у Фанкони с Робиным. Спокойнее стало по ночам – бандиты Мишки Япончика стреляли только на окраинах. Градоначальником был генерал-лейтенант Шварц, прославившийся на германском фронте грамотной обороной Ивангорода. Но над ним стояли французский генерал Д'Ансельмо и начальник штаба полковник Фрейденберг. В первый же день мы убедились, что хозяева в городе французы. Нас поместили в тесном, без элементарных удобств помещении, тогда как они заняли самые комфортные квартиры. Тогда мы ещё не знали, что не пройдёт и месяца как эти блестяще экипированные войска, овеянные славой побед над лучшей в мире германской армией, со всеми чудесами техники и могучим флотом, под командованием талантливейшего маршала Франсуа Д'Эсперэ отступят перед полуголодной сволочью атамана Григорьева и, бросая на берегу тонны снаряжения, в три дня погрузятся на корабли и сбегут как котята, напуганные безобидным щенком.
Я вернулся на «Кубанец», на кормовом флагштоке которого уже развевался наш славный Андреевский флаг. Канонерка всё ещё находилась на ремонте и теперь стояла в самом отдалённом углу порта у ремонтного завода. На сей раз это не вызвало неудобств, ибо целые дни я проводил в отряде.
Наконец, для нас нашли другое помещение, весьма неординарное – трёхэтажную семейную баню Макаревича. На нижнем этаже, где когда-то были раздевалки и общие бани, разместились нижние чины. Этажом выше, в кабинках семейного отделения, фривольно расписанных масляными красками каким-то доморощенным художником, разместилось начальство и хозяйственная часть. Им пришлось созерцать голых женщин с такими пышными, округлыми формами, что казалось художник использовал циркуль. Зато в этих кабинках было одно незаменимое удобство – высокие мраморные ванны, на которые мы положили оструганные доски и получились вполне сносные столы. Но места для ног не было и писать приходилось боком.
В порту для нашей флотилии спешно ремонтировались быстроходные катера и крупные судна. Первый отряд уже готовился идти в Днепр, как в один прескверный вечер по городу с быстротой пантофельной почты разнёсся слух, что союзники уходят. Начальник отряда немедленно отправился к Шварцу, который с горечью подтвердил новость. Нам приказали на всех отремонтированных судах идти в Очаков на поддержку правого фланга греков. Их разбили большевики и теперь греки беспорядочно бежали в Одессу. На рассвете мы вышли в Очаков.
Одесские буржуи запаниковали, запасаясь валютой, иностранными паспортами и разрешениями на выезд через порт, а французские войска бесконечной вереницей, в новенькой форме потянулись к порту. По ночам в отрепьях и кепках снова стали стрелять мишки-япончики и русским офицерам стало небезопасно появляться даже в центре города.
Настал день погрузки на выделенный нам французский пароход «Коказ». Последнюю ночь перед эвакуацией я провёл в отряде и рано утром отправился на «Кубанец» собирать вещи. Палуба, кают-компания и коридоры были заставлены сундуками, ящиками и корзинами с провизией. Ремонт ещё не был закончен и команда ожидала буксир, чтобы выйти на рейд. Сборы мои были недолгими. Переодевшись в штатское, я простился с командой и тронулся в обратный путь с вестовым, поручив ему свой скраб. Бросив равнодушный прощальный взгляд на толстозадых «красавиц» в бане, я отправился на мол, где пыхтел укомплектованный нашей командой портовый буксир с непритязательным названием «Ледокольчик», а на набережной пчелиным ульем уже гудела толпа шумных одесситов, бегущих из родного города. Спотыкаясь о сундуки, чемоданы, корзины и ящики, мы с трудом протиснулись сквозь сплошную массу человеческих тел. Мы неспешно грузились под взорами тысяч направленных на нас отчаянных, злых глаз. Вдруг толпа замолчала, перестала двигаться и, словно набравшись сил, неожиданно кинулась вслед за нами:
– Позвольте и нам! Разрешите! У меня пропуск от французского командования! Умоляю!
Со всех сторон потянулись руки с удостоверениями и разрешениями. Мужчины в котелках запрыгнули на палубу. Власьев приказал немедленно покинуть судно. Пробурчав себе под нос что-то о насилии, эгоизме и бесчеловечности, они спрыгнули обратно на причал.
– Никого не имею права брать на борт! – закричал Власьев в толпу. – Идём грузиться на французский корабль. Доложу о вас генералу Шварцу!
Но толпа продолжала напирать, мешая нашей погрузке. Пришлось выставить оцепление. Мы пошли на рейд к флотилии русских и иностранных кораблей, где своими размерами выделялся огромный «Коказ», наполовину заполненный разнокалиберной публикой. Нас поместили в носовой трюм, приспособленный для перевозки войск, с полом, покрытым досками и двухуровневыми нарами, а «Ледокольчик» тут же отбыл за очередной командой. После дюжины таких рейсов настала очередь гражданских. И мы до глубокой ночи таскали вещи, переносили детей, помогали женщинам и старикам, распределяя их по трюмам. Французы же только выставили на трапе двух мичманов для проверки пропусков.
Ближе к вечеру буксиры вывели «Кубанца» из гавани. На рейде он отдал якорь рядом с изящной яхтой «Лукулл», где находились наши адмиралы и старшие офицеры. Ночью рождественской гирдяндой зажглись огни эскадры. Я долго стоял на палубе и, всматриваясь в город, пытался представить, что там творилось. Электрическая станция не работала и Одесса, освещаемая только звёздами и полумесяцем, погрузилась во мрак. Слышались выстрелы и взрывы.
Поздно ночью «Коказ» снялся с якоря и взял курс на Босфор. Через сутки, ранним утром мы подошли к проливу. И тут воспоминания нахлынули на меня океанской волной… Начало апреля. Тихое, ясное утро. Я на мостике «Живучего». За мной четыре пары тральщиков и ветераны броненосцы «Три Святителя» и «Пантелеймон». За кормой, прикрывая от атак грозного «Габена», маячат три других славных старика-черномора: «Евстафий», «Златоуст» и «Ростислав». По носу в туманной дымке вырисовываются высокие вражеские берега, расступаются, открывая пролив. Вдалеке что-то дымит и мы впиваемся в бинокли – турецкий сторожевой миноносец типа «Меллет». Идём на него. Салюк заряжает носовую пушку и насколько позволяют механизмы станка, поднимает к небу дуло и смотрит в трубу оптического прицела, ожидая когда расстояние позволит комендору крикнуть фатальное «огонь». Тогда он спустит курок и пошлёт турку русский гостинец. Вдруг сзади раздаётся залп и, сотрясая воздух, из носовой башни «Пантелеймона» над нами пролетают два тяжёлых снаряда. «Меллет» дымит и, отстреливаясь кормовой пушкой, спешит убраться в Босфор.
Пролив становится всё шире. В бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора, дальномер показывает 60 кабельтовых. С надрывным воем в сторону турецкой столицы пролетают наши гидропланы, спущенные с гидрокрейсера «Николай I», а мы поворачиваем параллельно берегу. Следом, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Броненосцы подходят к точке поворота и медленно, будто нехотя, поворачивают башни с высоко задранными пушками. На «Святителях» загорается сигнал и из обоих носовых 12-дюймовых орудий ярким пламенем, видимым даже сейчас, солнечным утром, раздаётся залп по босфорским укреплениям.
Босфор… Все три года войны к нему неизменно были направлены наши помыслы. Только в нём мы видели смысл службы во славу Отечества. Освободить православный Константинополь от басурман! И как близки были к осуществлению сей мечты! В Одессе уже готовились транспорты и баржи, формировался десантный корпус, в штабе флота дорабатывались детали операции, уже были пошиты головные уборы в виде шлемов древнерусских воинов, впоследствии украденные со складов большевиками и названные будёновками, а турецкий флот, запертый в проливе, не смел появляться в Чёрном море, ибо Турция агонизировала. Но пришла «светлая, бескровная» февральская революция с миром без аннексий и контрибуций, но зато с Керенским, Черновым, Чхеидзе и вагонами других человеческих отбросов. Император подписал отречение, а из Германии в пломбированном вагоне доставили немецкого шпиона, русоненавистника Ленина-Ульянова-Бланка. Наша радиостанция вместо боевых приказов стала принимать его истерические вопли: «Всем, всем, всем! Гаждане, спасайте геволюцию! Геволюция в опасности.» Мерзость!
Наш «Коказ» вошёл в тёмно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Пассажиров, как стадо баранов, трюм за трюмом, выгружали на баржи и отправляли на берег на дезинфекцию. На третий день из Севастополя пришёл транспорт и стал рядом на якорь. Мы перекрикивались с командой. Оказалось, союзники полностью оставили Крым и там уже большевики.
В Константинополе высадиться не разрешили и мы пошли к Принцевым островам, где для нас оборудовали лагеря. Но я решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где ещё сражалась Добровольческая армия.
Прошли Босфор и, не замедляя хода, отклонились влево, огибая Хайдар-Пашу и Кадыкей. Справа промелькнули острова Проти, Антигона и Ханки. Вновь отклонились влево, к берегу и отдали якорь. Тузла. Снова карантин и дезинфекция. На третий день снялись с якоря и прибыли к острову Халки. Трюмная жизнь закончилась. На берегу нам предоставили относительную свободу, разрешив селиться где угодно и даже снимать жильё за свои деньги. Моему отряду был отведён полуразрушенный турецкий дом, но мы с Власьевым сняли комнату у греков.