Капитан Проскурин. Последний осколок Империи на красно-зелёном фоне
Шрифт:
– Я большевик! – гордо произнёс Макаров.
– Безбожник? Лицемерно в храме молился? Бог всё видит.
– Нет бога, святой отец! Богачи придумали сказки про смирение, чтобы держать в цепях трудовой народ.
– Христос пришёл на Землю, чтобы засвидетельствовать Бог есть.
– Сказки!
– Четыре Евангелия свидетельствуют о Нём.
– Придумали вы, попы!
– Евангелисты пошли на смерть, но не отреклись от написанного. Если бы ты написал сказку, готов за неё умереть?
– Хитрый вы народ попы! Знаете как агитировать за боженьку. Почему белые убивают нас? Написано «не убий».
– Написано также «поднимется
– Никакого милосердия к врагам революции!
– А к революционерам? Из милосердия кормлю тебя, безбожника. Вкушаешь пищу монастырскую.
Макаров бросил на стол недоеденный кусок хлеба.
– Не гневайся, – тихо проговорил игумен. – Грешно. Поешь вдоволь. Яства я благословил. Место наше свято, намолено. Не пропадём даже если захватите всю Русь. В Крымскую войну французы разрушили киновию, но архимандрит Евгений с Божьей помощью возвёл деревянную церковь, потом и каменный храм. Император передал частицы мощей князя Владимира, пожертвовал на отливку колокола. Бог не оставляет верующих в Него.
– Вот-вот. Богатеи всё делали, чтоб держать трудовой народ в узде.
– Я – нищий монах. Богат только верой. Чего ещё желать? Спи с миром! – игумен тихо удалился.
Нас поместили во флигеле на кроватях с матрасами из соломы. Но всем места не хватило. Тогда монахи принесли войлочный ковёр и мы улеглись на полу. Но Макаров заснуть не мог. Ворочался, злился.
– Завтра дорога трудная, сын мой. Ты бы помолился всем святым! – съязвил Воробьёв.
Все громко зассмеялись.
– Пусть монахи молятся. Им делать нечего, – пробормотал Вульфсон, укрываясь рядном.
– Кто знает анекдот про попа? – воскликнул Заборный.
– Хватит! Всем спать! – холодно отрезал Макаров. – Ты куда, Проскурин?
– До ветра.
Игумен встал с колен, закончив вечернюю молитву.
– Благословите на путь трудный, отче, – попросил я, сложив руки.
– Не положено тебе. Командир расстреляет.
– Он мне не командир.
Игумен перекрестил мне спину, дал поцеловать руку и крест.
– Пойдём на обход вечерний.
Вдалеке виднелся большой сад. К собору вела широкая дорога с деревьями и древними, полуразрушенными колонами. На фоне чёрного неба, жёлтой Луны и белой монастырской стены возвышался величественный двухэтажный собор с византийским куполом и мраморными крестами на фасаде и фронтоне. Парные окна второго яруса украшены желтоватыми колоннами с базами и капителями. В мраморном цоколе и цинковой черепице минорно отражался лунный свет.
Мы вошли в храм. Стены и иконостас у главного престола оформлены в честь Рождества Богородицы. Там же, на нижнем этаже, икона Корсунской Божьей Матери и придел Богородицы. На сводах роспись крещения князя Владимира и киевлян. Над горним местом в алтаре над разноцветным мозаичным полом изображение Господа Саваофа, а в центре за беломраморной ажурной решёткой руины апсиды разрушенной эллинской церкви. В алтарной апсиде настенное панно «Тайная вечеря» с позолоченным иконостасом.
– Здесь принял крещение святой равноапостольный князь Владимир, – игумен указал на купель. – Здесь частицы его мощей. Отсюда пошла Русь православная. В том приделе погребён архиепископ Мартиниан. Полвека был в монашестве. Рядом упокоился настоятель Иннокентий. Почил в прошлом году. Теперь меня Господь сподобил служить здесь. Не достоин лежать рядом с ними. Попрошу похоронить у монастырской стены.
На второй этаж храма, облицованный многоцветным мрамором, с обеих сторон вели гранитные лестницы. Арки окон с цветными витражами упирались в мраморные колонны на мозаичном полу. Я разглядел три престола: главный в честь князя Владимира, северный апостола Андрея Первозванного и южный князя Александра Невского.
– Обойдём двор. Вон там я живу, в братско-настоятельском корпусе. Там церковь Корсунской иконы Божией Матери. А тут гостиница для паломников. Даст Бог, снова приедут. Вижу интересно тебе, потому и рассказываю. Не большевик ты.
– Не большевик. Но Вы приютили безбожников.
– Приютил, иначе зачем я здесь? Зачем храм, монастырь, дорога? Каждому надо дать возможность уверовать. Примут – спасутся. Не примут – Бог им судья.
– У Вас даже фельдшера нет. Как лечитесь?
– Ни фельдшера, ни врача. Пост и молитва – лучшее леченье.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И
Следователь: – Сколько офицеров было в Вашем отряде?
Орлов: – В январе более трёхсот. Готовились к восстанию, но генерал Слащёв приказал срочно отбыть на фронт. Тогда я решил выступить немедленно. Как раз на рассвете в город вернулись высшие гражданские и военные чины. Арестовал на вокзале и объявил себя комендантом Симферополя. Присоединились татары, уклонявшиеся от мобилизации. Чтобы никто не сомневался в нашей силе, провёл парад при полном вооружении. Но тут прибыл эшелон с тяжёлой артиллерией, следовал из Севастополя на фронт. У командира был приказ взять мой штаб на прицел. Немецкий отряд сразу заявил о нейтралитете, а в полночь из Джанкоя прибыл князь Романовский.
Следователь: – Уговаривал сдаться?
Орлов: – Да.
Следователь: – Согласились?
Орлов: – Ушёл в Мамут-Султан, потом в Саблы. В отряде осталось меньше сотни.
Следователь: – Остальные дезертировали?
Орлов: – Да.
Январь 1920-го. Крым
Вечером мы подошли к подножью ялтинской яйлы. Закончились сосны, буки и грабы. Попадались только молодые дубы, под которыми прятались зайцы. Мы поднимались по извилистой тропе, подскальзываясь на голых, мёрзлых камнях. Слышалось завывание ветра на плоскогорье. В лицо ударила пурга, едва не сбросив нас обратно. Внизу на отбеленной простыне снега чернели пятна лесов, а смоляное небо давило близостью и бескрайностью. Чем выше, тем становилось труднее. Мы по пояс утопали в снегу, борясь со встречным ветром, отдыхали в сугробах под густым кустарником. Ещё месяц назад я не мог себе представить, что буду сидеть в снегу, прижимаясь спиной к большевикам. Пути Господни неисповедимы! Снег стал слишком глубоким и пришлось изменить направление. Вдруг открылся обрыв.
– Пропадём тут, – простонал Гриневич.
– За мной, пехота! – крикнул Воробьёв и скользнул вниз, зайцем прыгая от дерева к дереву.
Спускались не менее часа, ударяясь о стволы и кувыркаясь в снегу. Одежда, лицо и пальцы покрылись ледяной коркой. Наконец, недалеко от подножья показались огони деревни.
– Тихо! Слышите? – прошептал Воробьёв.
В темноте звучала заунывная азиатская песня – татарин вязал хворост. Увидев нас, замер.
– Понимаешь по-русски? – спросил я.