Капитан Сорвиголова
Шрифт:
Женщин и детей укрыли за скалистым выступом в глубине оврага, вымытого водами Моддера. Телеги установили на склоне холма, а животных, которых негде было спрятать, привязали к деревьям на речном берегу.
Весь день 19 февраля ушел на земляные работы. Сеть укреплений была создана по всем правилам военного искусства. Укрытие шириной у основания в один метр выходило на поверхность узкой, двадцатипятисантиметровой, щелью. Траншеи, как правило в форме буквы «Т», имели лишь по одному входу.
Здесь и суждено было окопавшейся, исчезнувшей под землей в ожидании помощи армии Кронье выдержать такую страшную бомбардировку, какой не знала еще ни одна из современных войн. Причем генерал не мог даже отвечать на стальной ураган, разразившийся в тот же день, 19 февраля, над его лагерем: осажденные не обладали полевой артиллерией, а установить тяжелые орудия под смертоносным огнем было немыслимо.
Бойцы, не покидавшие траншей, несли сравнительно небольшие потери, что объяснялось тактикой англичан. Сто пятьдесят пушек, половина которых были крупного калибра, сосредоточили свой огонь сперва по повозкам, которые через два часа, подожженные снарядами, запылали гигантским костром невиданной силы. Затем противник принялся за животных, устроив чудовищную бойню: берег реки покрыли окровавленные туши четырех тысяч быков со вспоротыми животами и изодранными внутренностями. И лишь после этого бомбардировка временно была прекращена.
Огонь не угасал целых двое суток. От сильного жара трупы животных начали разлагаться. Лагерь наполнило отвратительное зловоние, дышать стало невозможно.
Да и траншеи, в которых были битком набиты четыре тысячи людей, лишенных возможности хотя бы на минуту покинуть свои убежища, вскоре превратились в очаги всяческой заразы.
Все ужасы войны обрушились на смельчаков. Но они, задыхаясь от смрада и зеленоватого дыма лиддитовых снарядов, изнуренные и искалеченные, стойко держались под непрекращавшимся ураганным огнем, не желая капитулировать.
Вода в реке, отравленная гниющим мясом, стала ядовитой. Смерть косила женщин и детей.
На четвертый день Кронье попросил перемирия для погребения мертвых.
Лорд Робертс категорически отказал:
— Никакого перемирия! Сдавайтесь на милость победителя!
— Не сдамся! — с достоинством ответил Кронье. — Делайте с нами, что хотите, но я не сдамся!
И старый Боб, твердый, как сталь, приказал возобновить бомбардировку.
Снова загремели сто пятьдесят английских пушек, снова стала расти гора мертвых тел — и людей, и уцелевших после первого обстрела животных…
И так — целых три дня, уже после отказа от капитуляции. Всего же — целая неделя мучительной пытки. Неделя, прославившая на весь мир патриотов, которые еще раз продемонстрировали мужество и стойкость, и покрывшая позором тех, кто по-варварски воевал с честным, благородным противником.
С каждым днем, с каждым часом все теснее сжималось кольцо окружения. Расстояние между траншеями противников, составлявшее вначале восемьсот метров, постепенно сократилось — сперва до пятисот, потом до четырехсот и, наконец, до восьмидесяти метров!
Стреляли теперь чуть ли не в упор. Гордонские шотландцы и канадские добровольцы даже перебрасывались с бурами короткими фразами.
В осажденном лагере начали поговаривать о капитуляции. И действительно, другого выхода не было.
В семь часов утра буры выкинули белое знамя. Огонь прекратился, и Кронье верхом на коне отправился сдаваться лорду Робертсу.
При виде побежденного врага старый Боб снял шляпу и произнес, пожимая ему руку:
— Вы мужественно защищались, сэр!
Похвала, прозвучавшая надгробным словом над лучшей армией республики…
Случилось так, что укрытие, служившее Жану Грандье, Фанфану и Полю Поттеру убежищем, находилось напротив траншеи канадцев, многие из которых были французского происхождения [117] . Когда перестрелка окончилась, между парижанами и канадцами завязался разговор, который, впрочем, скоро был прерван в связи с предстоявшим разоружением буров.
Сорвиголова и Фанфан сломали свои винтовки, а Поль Поттер, узнав, что придется сдать англичанам старый «роер», куда-то исчез. Вернувшись четверть часа спустя, юный бур шепнул на ухо командиру молокососов:
117
Канада до 1763 года была французской колонией.
— Я спрятал ружье. Оно еще поможет мне перебить немало англичан.
Рота канадцев французского происхождения приступила к операции. Пытаясь превозмочь усталость, вполне естественную после целой недели жестоких испытаний, и успокоить боль, сжимавшую их мужественные сердца, буры уныло брели между двумя рядами рослых солдат, одетых в столь ненавистное патриотам хаки. Лишаясь оружия, верно служившего им более пяти месяцев, пленные испытывали такое чувство, словно на их глазах ломали молот, который должен был выковать независимость родной земли. Ружья всегда были для этих отважных людей символом свободы, и к горлу недавних бойцов подкатывали едва сдерживаемые рыдания, а на ресницах сверкали жгучие слезы.
Надо самому пережить весь позор незаслуженного поражения и ужас капитуляции, испытать боль от сознания, что ты уже не солдат, ощутить невыносимую муку при виде любимого отечества, попранного сапогом завоевателя, чтобы понять душевное состояние военнопленных буров и проникнуться горячим сочувствием к ним.
Впрочем, англичане в большинстве своем обращались с бывшими противниками вежливо и даже сострадательно, а канадцы жалели их почти по-братски.
Ротой канадцев командовал великан, добряк с голубыми глазами и длинными рыжеватыми усами. Он плохо владел английским и то и дело пересыпал свою речь французскими словечками, сильно отдававшими привкусом местного наречия.
— Да вы не горюйте, ребята, все это чистая превратность войны, — утешал он буров. — В жизни не видал таких храбрецов, как вы! Мы одолели вас только потому, что нас больше. Один против десяти — тут уж ничего не поделаешь!
Богатырь крепко пожимал пленным руки, от души стараясь хоть как-то смягчить их горькую участь. И вдруг увидел Жана Грандье, гордо, с высоко поднятой головой приближавшегося к нему вместе с неразлучными своими друзьями Фанфаном и Полем. Слова точно застряли в горле канадца, из уст его вырвались какие-то хриплые звуки. Опрометью бросившись навстречу Жану, он подхватил юношу, как ребенка, на руки и, чуть не задушив в объятиях, воскликнул сдавленным от волнения голосом: