Капитан Сорвиголова
Шрифт:
В ответ — ни звука.
Когда Фанфан выбрался наконец из воды, Сорвиголова спросил:
— А где же твоя лошадка?
— На дне.
— Жаль… Поль!.. По-оль!.. — снова принялся кричать Жан, а Фанфан начал насвистывать марш молокососов.
Им отвечала все та же зловещая тишина, прерывавшаяся лишь выстрелами из ли-метфордовских винтовок и доносившейся издалека английской бранью. Никаких следов юного бура! Сорвиголова и Фанфан, пренебрегая опасностью снова оказаться в плену, ходили взад и вперед вдоль берега, окликая Поля. Они потеряли целых полчаса драгоценного времени, пока с болью в сердце не убедились в бесполезности дальнейших поисков. Сомнений не оставалось: их злосчастный друг погиб в водах Моддера. Бедный Поль! Еще одна жертва этой ужасной войны, еще одного бойца лишилось святое дело борьбы за независимость.
Юные парижане приняли эту утрату молча, не в силах произнести ни слова. К горлу подкатывали рыдания. Сорвиголова вскочил в седло, Фанфан примостился позади, и пони, почувствовав шпоры, пустился с места в галоп.
Жан взял курс на юго-восток. Ориентируясь по звездам, он надеялся вскоре выехать на дорогу, ведшую из Якобсдаля в Блумфонтейн. Юноша знал, что этот тракт, находясь на значительном расстоянии от английских войск, замкнувших кольцо вокруг Вольверскрааля, представлял собой единственный путь, который мог быть еще свободен.
Африканская лошадка быстро несла седоков по вельдту. Друзья, промокшие до костей, дрожали и лязгали от холода зубами. Утешала их только мысль о винтовке, с радостью обнаруженной Жаном у седла: по крайней мере, было чем защититься при более чем вероятной встрече с неприятелем.
Степь оказалась далеко не безлюдной: время от времени до беглецов явственно доносился конский топот, слышались отдаленные крики и редкие выстрелы. Это могли быть и английские разведчики, и такие же, как и молокососы, бежавшие из плена бойцы.
Бурская лошадка, которой Сорвиголова предоставил полную свободу самой выбирать дорогу, руководствуясь своим чутьем полудикого животного, старательно избегала всяких встреч.
Так прошел час.
Но вот и дорога! Беглецы проскакали еще минут тридцать. Вдали показались укутанные предрассветной дымкой дома. Сорвиголова узнал город Эммаус.
— Помнишь, — спросил он Фанфана, — как около двух месяцев назад мы проезжали здесь на велосипедах?
— И как удирали от уланов?! Лучше не вспоминать!
— Зато как ты потом упивался молоком!
— Это да! Я и сейчас не прочь бы.
— Что ж, попробуем!
Друзья остановились у первых строений. Ни души! Никаких признаков жизни. Даже коровы не мычали. Фермы разграблены, некоторые сожжены. Скот угнан, люди разбежались. Разгром и запустение. Кладбищенская тишина.
— Едем дальше. Это чертовы англичане учинили разбой!
Дорога была испещрена свежими следами копыт. Среди мелких отпечатков, оставленных бурскими пони, Сорвиголова заметил более крупные и глубокие, указывавшие на то, что здесь прошли кони завоевателей.
— Недавно тут побывали хаки, — произнес он, снимая с седла винтовку. — Надо смотреть в оба!
Жан послал галопом добрую бурскую лошадку, и та резво понеслась, несмотря на двойную нагрузку.
От Эммауса до ближайшего поселка — десять миль, или шестнадцать километров. Пони пробежал это расстояние за час сорок пять минут. До ближайших домов оставалось уже не более трехсот метров.
Молокососы не сомневались больше в своем спасении. Они смертельно устали и проголодались. Да и пони начал заметно сбавлять ход.
— Придется сделать привал, — сказал Фанфан.
— Разумеется.
Проклятие! В ту самую минуту, когда друзья уже собирались слезть с лошадки, из неподалеку расположившейся фермы выскочила конная группа. Заметив молокососов, всадники, в которых нетрудно было узнать англичан, ринулись прямо на них.
Уставший пони не мог взять галопа, между тем как солдаты неслись словно ветер.
— Всего пятеро! — воскликнул Сорвиголова. — Я уложу их.
Он навел ружье и, привстав на стременах, нажал спусковой крючок. Увы, вместо сухого щелчка раздался жалкий, приглушенный звук: осечка! Сделав еще две попытки выстрелить, Сорвиголова понял, что пользы от винтовки не будет никакой: то ли патроны испортились, подмокнув, то ли произошла какая-то неполадка в механизме.
— Гром и молния! — вскричал он. — Мы погибли!
Ухватив ружье за дуло, юноша замахнулся прикладом на первого подскочившего к нему всадника. Мощный удар пришелся драгуну прямо по голове. Ружье разлетелось вдребезги, но прикончило солдата, который замертво рухнул на землю. Разгоряченный скакун англичанина, налетев в стремительном беге на измученную бурскую лошадку, опрокинул ее на спину. Жана отбросило шагов на десять в сторону, Фанфан же, соскользнув с проворством обезьяны с крупа пони, стоял целый и невредимый, но — без оружия!
В тот же миг оставшиеся в живых четверо кавалеристов, не заботясь о товарище, валявшемся с раздробленной головой, спрыгнули с коней и, накинувшись на Жана, стали крутить ему руки. Сорвиголова отбивался, кусался, царапался, но его все же связали, а вслед за ним та же участь постигла и Фанфана, который, пытаясь помочь другу, отважно набросился на противников и в ожесточении дубасил их кулаками и ногами.
Жан с налитыми кровью глазами, с пеной на губах, задыхаясь от ярости, кричал прерывавшимся голосом:
— Вы оказались сильнее, мы в ваших руках… Пусть так! Но честные, благородные люди не должны унижать других только за то, что те защищались до конца. Если вы считаете себя порядочными, то будьте добры обращаться с нами как с военнопленными! Эти веревки позорят вас куда больше, чем нас. Развяжите же! Мы не убежим, честное слово!
Рядом с молокососами стояли двое рядовых драгун, сержант и капитан, который, понятно, был за старшего. Узнав по голосу командира молокососов, офицер слегка вздрогнул и покраснел, но быстро справился с собой. Его губы сложились в ехидную улыбку.