Капитан "Старой черепахи"
Шрифт:
Он осторожно стащил с Клима валенки, начал с силой растирать его ноги снегом. Он растирал их до тех пор, пока Клим не почувствовал боли и не вскрикнул.
— Доложите, при каких обстоятельствах вы расстреляли нарушителя границы? — неожиданно потребовал Потапов.
Клим перестал стонать, настолько поразил его официальный тон товарища.
— Докладывайте! — повторил Потапов, продолжая растирать ноги.
— Товарищ сержант, нарушитель бросился на меня... Видно, падая, он не так сильно ударился, как я, и я выстрелил в него... Больно!..
— Терпи! — Потапов с сочувствием посмотрел в наполненные слезами глаза Клима. — Товарищ Кузнецов, объявляю вам благодарность за смелые и решительные действия!
Клим ничего не мог ответить: такой невыносимой стала боль..
— Терпи, терпи, друже, — с улыбкой повторил Федор. — Ну как? Все теперь понимаешь?
— Понимаю, — стиснув зубы, вымолвил Клим. Потапов сделал из кедровых ветвей волокушу, положил на нее товарища и потащил. Через трещины и нагромождения камней он переносил его на руках.
— Терпи, терпи!..
Вытянув волокушу на тропу, Потапов опустился рядом с Климом, прерывисто дыша, просидел так несколько секунд.
— Поехали дальше! Лавина, того гляди, сорвется, — сержант показал на огромную снежную шапку, нависшую над ущельем. — Самое время им срываться.
Он согнулся, едва не доставая руками до земли, натянул веревочные постромки, сдернул с места волокушу и медленно пошел, покачиваясь, то и дело приостанавливаясь.
Да, теперь Клим все понимал. Он понимал, до чего же неправильны, наивны были его рассуждения о том, что в эту пору никто не попытается проникнуть через нашу границу ущельем Большая зарубка; он понимал, до какой степени доверчив, близорук был, думая, что Матиссен и впрямь ученый, заплутавшийся со своими провожатыми в горах; он понимал, насколько же прав был Федор Потапов во всех своих поступках и прежде всего в том, что ни на час, ни на минуту не терял чувства настороженности и учил тому же его, Клима, с Закиром.
Считая, что они чуть ли не самые настоящие ро-бинзоны, оторванные, отрезанные от всего мира, Клим впадал в уныние, поддавался чувству отчаяния, в то время как они стояли на таком важном боевом посту, на том самом кусочке земли, где начинается Родина...
Спустя сутки по возвращении Федора и Клима с ледника к Большой зарубке снова прилетел самолет. На этот раз облака не мешали летчику увидеть крохотный лагерь. Он приветственно помахал крыльями, сделал круг над площадкой «Здравствуй и прощай» и сбросил вымпел.
Федор и Клим с волнением следили, как быстро спускается белый парашютик с красным длинным флажком, пока, наконец, Потапов не подцепил его стволом автомата.
«Не забыли про нас, не забыли!» Слезы застилали глаза Климу, тугой комок подкатил к горлу, и он едва удержался, чтобы не разрыдаться.
А самолет сделал новый круг и сбросил второй, уже большой парашют с объемистым мешком. Увлекаемый тяжелым грузом, парашют почему-то не успел раскрыться полностью и стремительно упал в пропасть.
— Растяпы! — злобно воскликнул стоявший у шалаша Сорокин.
Матиссен — он лежал рядом на одеяле — проводил парашют безразличным взглядом.
Потапов извлек из небольшого металлического патрончика письмо, пробежал его пазами, негромко сказал Климу:
— Пишут, чтобы мы держались до весны. На днях еще сбросят нам продуктов. В мешке — мука, консервы, соль, сахар и лук.
Он сказал это таким спокойным, вроде бы даже равнодушным тоном, словно они не голодали и у них не переводилось всяческой снеди.
Каждое утро все раньше и раньше начинали сверкать под лучами солнца оледенелые хребты, и все позже и позже прощалось оно с горами, уступая место луне. Правда, нередко набегали еще тучи, сыпля снежную крупу, иной раз совсем по-январски начинала реветь пурга и ветер норовил сбить с ног, но чаще, всего весь долгий день ослепительно сияло солнце, сугробы таяли и оседали чуть ли не на глазах, и все чаще грохотали в горах лавины. Холодное, удручающее зимнее безмолвие сменялось шумами пробуждения. Все казавшееся недвижимым, мертвым, оживало, оттаивало. Со склонов бежали ручьи. Пробивая себе путь, они журчали под снегом, бурливыми водопадиками бросались в пропасти и ущелья.
С каменных карнизов, совсем как с крыш домов, хрустально звенела капель. Ветви кедров-стланцев и арчи набирали живительные соки, на обнажившихся местами склонах пробились, робко зацвели первые альпийские подснежники.
Из далеких низовых долин потянулись в горы звери и птицы. У ледника целый день перекликались каменные куропатки. Из ущелья спозаранку до поздних сумерек доносилось переливчатое пение синей птицы и неугомонной оляпки. Они как бы старались перепеть и друг друга и весенние голоса горной речки. Суслики вылезали на солнцепек из многочисленных нор, становились столбиками, в упоении посвистывали. Откуда они появились так высоко в горах, где и летом-то не тают до -конца сиега, нередки студеные ветры и падают холодные туманы?!
Все кругом звенело, шумело, шуршало, отогревалось, радовалось, прихорашивалось.
Не могли нарадоваться приходу весны, ее голосам и улыбкам и Федор, и Закир, и Клим. У Клима все еще не зажили ноги. Он не мог ходить и целыми днями лежал у чума на шкуре марала.
Голоса весны растеребили Клима. Наблюдая за в говорливыми ручейками, он видел Волгу, освобожденную от ледяного панциря, ледоход и весенний разлив, слышал треск распускающихся почек на березах и кленах, пенье жаворонков, и нестерпимая тоска стискивала сердце. Скорее бы на ходу, не дожидаясь, пока он остановится, соскочить с поезда, выбраться из вокзальной сутолоки на площадь, на ходу же вскочить в трамвай — и домой.
Скорее бы увидеть и обнять маму, посмотреть в ее добрые глаза.
Мама, милая мама! Твой Клим многое узнал за время разлуки. Он стал совсем взрослым и никогда больше не огорчит и не обидит тебя...
Все чаще грохотали в горах лавины. Огромная глыба снега нависла и над «Пятачком-ветродуем», где Потапов и Османов поочередно стояли на посту, охраняя границу. Она могла и не сорваться, эта снежная глыба, а вдруг...
Беда приключилась в тот самый момент, когда Потапов делал на скале сто восемьдесят восьмую насечку. Нарастающий гул, превратившийся в грохот, волна упругого воздуха и облако снежной пыли, долетевшие до лагеря, не оставили сомнений — лавина!