Капитан "Старой черепахи"

Поезд подходил к Одессе после полуночи, и Андрей был рад этому: он не хотел попадаться на глаза лю­дям, хотя едва ли кто и узнал бы сейчас в нем, не­бритом, усталом, прихрамывающем, некогда бравого моряка.

Восемь суток тащился от Киева товарно-пассажир­ский состав, и все эти восемь суток Андрей почти не вылезал из теплушки: ноющая боль — в правом бед­ре открылась рана — вынуждала его сидеть на до­щатых нарах и пить воду из чайников соседей.

В вагоне было тесно, душно и грязно. Едкий сме­шанный запах табака, пота и карболки — в Киеве санитары опрыскали всю теплушку — не мог выве­триться, несмотря на то, что днем во время движения поезда дверь держали открытой.

На остановках теплушка превращалась в осаж­денную крепость: желающие попасть в вагон тщетно

барабанили в дверь. «Сами на головах друг у друга едем!» — кричали им в ответ.

Андрей окончательно извелся от этой езды. А уж он ли не привык ко всяким дорожным мытарствам? Боль в ране сверлила и сверлила — ни лечь, ни встать. Впрочем, лежать было и негде. Счастье, что еще на­шлось местечко на верхних нарах между ехавшим на­легке красноармейцем и бойкой бабенкой, должно быть спекулянткой, — она везла полную корзину съест­ного. Андрей сидел в тоскливой полудреме, присло­нившись спиной к чемодану.

К ночи ему стало легче. Он осторожно спустился вниз, протиснулся к приоткрытой двери и с наслаждением вдохнул свежего воздуха, в котором ему по­чудился запах моря.

Завтра он увидит его просторы, голубые дали, шумный порт, стройные мачты кораблей, белую баш­ню Воронцовского маяка на краю главного мола.

Завтра он увидит солнечную Одессу, ее прямые улицы в зелени каштанов и акаций. Приморский буль­вар, старинную чугунную пушку у биржи, горластый Греческий базар, уютные домики Молдаванки.

Завтра он будет среди одесситов — порывистых, вечно спорящих, веселых жизнелюбцев.

Подумать только, что ведь всего год назад там хозяйничали интервенты!..

Представив себе спесивых, надменно улыбающихся английских офицеров, разгуливающих по Дерибасовской, и французских лейтенантиков и капитанов, по­пивающих украинское вино в ресторане «Бристоль», Андрей даже сплюнул со зла. «Завоеватели!..» Жаль, что его не перевели позапрошлой весной к Котов-скому, и он не смог сам расквитаться с этими сэрами и мусью.

Товарищи, приехавшие из Одессы после ее осво­бождения, говорили, что когда конница Котовского на галопе ворвалась в город, командующий экспедици­онным корпусом интервентов генерал Франше д'Эспере бежал из гостиницы в одном нижнем белье и едва успел взобраться на стоящий под парами крейсер...

Одесса, Одесса! Много лиха испытала ты и от немцев, и от Антанты, и от петлюровцев, от банд Тютюнника. Они грабили и терзали тебя, намеревались поставить на колени твоих гордых сынов, а ты все вынесла, все пережила и опять стала свободной...

Возвращение в родной город волновало Андрея, будило радужные надежды, но где-то в глубине соз­нания настойчиво возникала мысль, что он совершает ошибку. Вряд ли найдет он здесь то, к чему стремит­ся, вряд ли встретит старых друзей. Кто помнит его, кроме отца с матерью? От Катюши он не получал пи­сем почти год — все время переезжал с места на мес­то. Ее, наверно, и нет в Одессе: в последнем письме она сообщала, что собирается в Москву учиться.

Пожалуй, зря не остался он в армии и покинул товарищей, с которыми три года — всю гражданскую войну — делил и невзгоды и радости походной жизни; вместе переживал и горечь фронтовых неудач и сча­стье побед. Навестил бы родителей и вернулся обрат­но. Так ведь нет — его потянуло к морю.

Когда шла война, об этом не думалось. Трудовой люд бился за советскую власть. И эта борьба цели­ком захватила Андрея. Он видел, чувствовал, созна­вал: большевики ведут народ по правильному пути, другого пути нет — либо бери винтовку в руки, либо буржуи снова наденут тебе ярмо на шею.

Но когда Красная Армия вышвырнула с советской земли всех господ интервентов, панов, баронов и кня­зей с их белым войском, Андрея потянуло в родные места, потянуло властно, неудержимо. Так захотелось ему приклонить голову в отцовском доме, жить у мо­ря, что, не раздумывая, не слушая уговоров това­рищей, он демобилизовался первым из всех команди­ров. Многих не отпускали — по слухам, полк должен был вскоре выступить куда-то в Тамбовщину на по­давление кулацких банд, — а его не задерживали: уч­ли недавнее тяжелое ранение. Собрался Андрей одним духом. Сложил в фанерный чемоданчик бельиш­ко, сухари, несколько кусков пайкового сахара, нехит­рые подарки старикам, кружку, бритву, щетку сапож­ную — и на вокзал...

Андрей отдался думам, забыв о пестром, разноликом населении теплушки, которое шумно спорило о судьбах мировой революции и о новой экономиче­ской политике, обсуждало цены на хлеб и табак и прочее и прочее.

Кто-то пел «Реве та стогне Днiпр широкiй...», кто-то, хохоча, рассказывал анекдоты, кто-то пил само­гон. Кто-то усиленно расхваливал самодельные зажи­галки и предлагал за полбуханки ситного целых де­сять штук: «Погляди, работа-то какая, без отказа слу­жить будут. Ювелирная работа!» Четверо парней с ожесточенным азартом играли в карты.

Под потолком в жестяном фонаре вздрагивало пла­мя сальной свечи, и в полутьме лица людей казались неестественно желтыми и мрачными.

Андрею хотелось курить, но табаку не было. Поса­сывая холодную трубку и глядя в ночную степь, он с досадой вспомнил, что едет домой почти без денег.

— Дичаем, батенька, дичаем! — извлекая из меш­ка кукурузный хлеб, неожиданно обратился к Андрею сидевший у самой двери седой, но бодрый старик, оде­тый в ватную женскую кофту. — Вот, извольте знать, чтобы не отправиться к праотцам, я обменял на ку­курузу антикварную вазу и картину Айвазовского. Айвазовского — на кукурузу! — с горечью повторил старик. — От Киева до Одессы плетемся вторую неде­лю. Дожили!..