Капкан супружеской свободы
Шрифт:
Глава 12
Алексей и представить себе не мог, что станет ожидать приезда Натали с такой силой и таким нетерпением. Вернувшись в Москву и погрузившись в ворох обычных житейских хлопот, по-прежнему тяжело переживая боль своей утраты и разлуку со своим театром, он тем не менее краешком сознания, какой-то далекой-далекой частью мыслей постоянно думал о трех женщинах, оставшихся в Париже, и ему казалось, что, увидев одну из них, он тем самым снова прикоснется к атмосфере семьи и счастья, оказавшихся вдалеке.
Дома, на автоответчике, его ожидало множество посланий, оставленных нетерпеливыми родственниками, приятелями и коллегами по театральному бизнесу. Помимо вполне прогнозируемых звонков (от тещи, сводной сестры Веры, от Сашки Панкратова – единственного из всех, посвященного в тайну неожиданного отъезда Алексея), на магнитофонной пленке были и записи, насторожившие Алексея и даже не слишком приятные ему. Больше всего
Несколько звонков оказалось от актеров театра Соколовского, как бывших, давно ушедших, так и нынешних: один от Ивана Зотова и еще один – от Володи Демичева, спокойно и коротко сообщившего о том, что он хотел бы обсудить с Соколовским кое-какие важные вопросы и ждет встречи с ним. От этого звонка нельзя было уклониться, отмахнуться, как от Лидиного, и уже через пару дней после приезда Алексей отзвонил своему бывшему помощнику.
Они встретились в маленьком баре на Ордынке; Алексей пришел туда первым и успел сделать заказ еще до того, как Володя появился на пороге полутемного, прокуренного зальчика. Разговор оказался коротким, и даже хороший коньяк не сделал его ни более непринужденным, ни более дружеским. «Алексей Михайлович, вы нужны своему театру. Вы должны вернуться, непременно вернуться!» – пафосно заявил помреж, и Соколовский усмехнулся, потому что еще совсем недавно они были по имени и на «ты». Он молча выслушал рассказ Демичева о неожиданном провале начала осеннего сезона в театре и не отреагировал на этот рассказ ни словом, лишь подливал и подливал золотую маслянистую жидкость в два широких бокала на коротких устойчивых ножках. Потом, когда Володя выдохся и замолчал, режиссер задал ему один только вопрос: «Кто из ребят остался в труппе?» Молчание было ему ответом, и тогда Соколовский исправился, сделав вопрос по форме более удобным для Демичева: «Скажи, кто ушел или вот-вот собирается уходить?» И, когда в ответ на него хлынул поток имен и фамилий, среди которых была даже фамилия Лариных, он покачал головой: «Вот тебе и готовый ответ на твое предложение, Володя. К кому я должен вернуться? С кем заново строить театр? Ведь это уже совсем другая труппа, твоя труппа, понимаешь? Я буду нести ответ перед своей совестью и перед Богом за то, что случилось с моим собственным театром – случилось еще тогда, после Италии, а может быть, и гораздо раньше… А ты уж, будь добр, за свои дела отвечай сам. Мне и своих грехов довольно». – «Так это правда, что ты занялся новыми проектами, что собираешься делать новую студию?..» И, невольно отметив про себя возвращение между ними старинного «ты», Соколовский ответил своему бывшему помрежу полную и единственную правду, которую сейчас мог сказать: «А почему бы и нет, Володя?»
Почему бы и нет, думал он потом длинными, слякотными осенними днями, вспоминая разомлевший от сентябрьского солнца Париж и веселых студентов на крохотной сцене, наполнявших зал мелодичными звуками французской речи и живыми, естественными движениями. Почему бы нет, если их режиссер говорит правду и действительно готов организовать международный проект, в котором найдется место не только для сокурсников Натали, но и для его, соколовских, ребят, оставшихся временно не у дел, – таких, например, как Иван Зотов? Почему бы и нет, если пока он свободен, не обременен никакими обязательствами и не скован никакой другой работой? Да, почему бы и нет?..
И, созвонившись с Луи и не дав ему пока никакого окончательного ответа, однако выяснив направление его мыслей и пожелания по части возможного спектакля, Соколовский засел за новую вещь. Он никогда не писал пьес как таковых – он был ведь все-таки режиссером, продюсером, а не драматургом, – но почти все его постановки базировались на основе, придуманной и созданной им самим. Ему хотелось придумать для этого международного молодежного проекта идею, сюжет, где были бы не важны слова и, следовательно, не существовало бы никаких языковых барьеров. Это должна была быть красивая и ясная история, способная достучаться до каждого сердца и не нуждающаяся в сложных сценографических построениях и вычурных декорациях. История человеческих чувств, а не человеческих поступков, полная внутренней динамики, а не внешних многоступенчатых событий и поворотов… История человеческой души, история любви и потери – такая, какая была рассказана в старом бабушкином дневнике.
Накануне приезда Натали (этот день позднего ноября давно уже был накрепко впечатан в его внутренний «календарь») Алексей впервые специально позвонил в Париж не бабушке, а Эстель. Они разговаривали и прежде, но всегда это случалось либо по ее собственной инициативе, либо случайно – если она вдруг брала трубку, когда он звонил, чтобы услышать бабушкин голос, и тогда, безошибочно почувствовав его настроение, она произносила свое мягкое: «Здравствуй, Алеша. Передаю трубку Наталье Кирилловне…» Алексей и сам не мог понять, почему он так осторожен был в общении с женщиной, которая дала ему той ночью столько настоящего тепла и искренней радости. Может быть, потому, что боялся разочарования, не смел даже в мыслях строить свое будущее, основываясь на одной только ночи, опасался принять обычное сексуальное притяжение за подлинную страсть… Во всяком случае, он не собирался говорить с ней по телефону о том, что значило для него так много, и старательно делал вид, что ничего не произошло. Вот когда они снова увидятся…
– Эстель, я хотел поговорить с вами о пребывании Натали в моем городе, – торопливо и по-деловому начал он, едва заслышав в трубке ее тихое приветствие.
– Да? – откликнулась женщина, и Алексей почувствовал, что она улыбается.
– Видите ли, дело в том… – он отчего-то боялся высказать просьбу, гвоздем засевшую у него в мыслях, и потому заговорил совсем о другом. – Я хотел сказать вам, что беспокоиться не о чем. Гастроли этого студенческого театра организованы на хорошем уровне, и я еще подключил все свои связи, чтобы ребята смогли не только себя показать, но и увидеть все самое интересное в театральной жизни Москвы. Я думаю, что поездка запомнится им надолго. Им забронированы хорошие места в аспирантском общежитии МГУ, но…
Он замолчал, опасаясь быть не так понятым. И тогда Эстель неожиданно пришла ему на помощь:
– Я совсем не боюсь отпускать ее одну так далеко. Ведь рядом будете вы, не правда ли?
– А как бы вы с бабушкой отнеслись к тому, чтобы она остановилась не вместе со всей труппой, а у меня дома? Понимаете, – сбивчиво заговорил Алексей, с испугом ожидая, что Эстель прервет его вежливым и вполне обоснованным отказом, – понимаете, я живу сейчас совсем один, а квартира такая пустая и огромная… Мне было бы легче… Конечно, если вы полагаете, что…
Он совсем запутался и безнадежно прервал свою пламенную речь. «Идиот, – устало подумал он о самом себе. – Нашел на что ссылаться – я сейчас совсем один… В том-то все и дело».
И в этот самый момент он уже не шестым чувством, а нормальным слухом, совершенно явственно услышал, как смеется Эстель.
– Ну, разумеется, – весело сказала она. – Мы с Натальей Кирилловной и не подозревали, что вы до такой степени раб условностей… Ваша бабушка даже немного обижалась, что вы не поторопились предложить Натали свое гостеприимство еще тогда, когда вопрос с ее поездкой был окончательно решен. Знаете, Наталья Кирилловна ворчала, что ее собственный внук мог бы показать сестричке московский быт и традиции «изнутри», а не заботиться с такой похвальной тщательностью об организации лучшей гостиницы для ее театра…
Алексей с облегчением перевел дух.
– Слава богу, – сказал он искренне, уже сам не понимая, почему так боялся высказать свое приглашение. – А мне-то казалось, что…
– Она прилетает завтра в полдень, – решительно прервала его Эстель. – Вы сможете ее встретить? И позвонить мне потом на работу, в агентство?
Алексей кивнул, совсем забыв, что собеседница не может его видеть. Сам-то он видел Эстель вполне зримо: вот она стоит, сжимая телефонную трубку изящной рукой, и волосы, как всегда, падают ей на лицо, а она убирает их точеным привычным движением – точно так, как делала это в саду Тюильри, и в маленьком уличном кафе, и еще потом, ночью, отбрасывая прочь ненужную завесу, мешающую ему прижаться к ее лицу своим лицом… «Конечно, мы позвоним», – пробормотал он и поднес трубку к губам так близко, словно пытался дотянуться теперь до ее собственных губ. Ему казалось, что в трубке после его слов повисла короткая, нервная пауза; он чувствовал – нет, не так, – он точно знал, что красивая и желанная для него женщина там, в Париже, ждет от него еще каких-то слов… Но ему слишком многое хотелось сказать ей, слишком во многом удостовериться, чтобы он посмел обратиться сейчас к ней со словами любви. И, слушая потом короткие, тревожные гудки на линии, он думал о том, что, даже если для нее все случившееся – лишь дань случайному увлечению, он не станет жаловаться и гневить Бога. Не понимая, что и она теперь думает о том же – не было ли для него это парижское приключение лишь легким экспромтом стареющего мужчины? – не понимая этого, Алексей не смел быть уверенным ни в чем. И, не надеясь ни на что, он твердо был уверен: бессмысленно загадывать свое будущее. Уж слишком хорошо он теперь знал, что не стоит пытаться устраивать торги с судьбой, не стоит просить у нее больше, нежели она стремится дать тебе, – надо просто принимать свою жизнь такой, какой она складывается, и быть благодарным за все, что имеешь. В конце концов, судьба не глупее нас – она не хуже нас знает, что нам нужно…