Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
Новый взрыв шумной горести со стороны миссис Олмэйр прервал поток его красноречия. Олмэйр был совершенно сбит с толку. Он по очереди смотрел то на жену, то на Махмуда, то на Бабалачи; в конце концов взгляд его как зачарованный остановился на трупе утопленника, лежавшем в грязи с покрытым лицом, с причудливо и неестественно растерзанным и раздробленным телом; одна вывернутая, истерзанная рука, сквозь мясо которой местами торчали белые кости, была откинута в сторону. Кисть ее с растопыренными пальцами почти касалась ноги Олмэйра.
— Ты не знаешь, кто это? — тихо спросил он у Бабалачи.
Бабалачи неподвижно уставился прямо перед собой и едва заметно пошевелил губами; неумолчные причитания миссис Олмэйр заглушили его тихий ответ, предназначенный для ушей одного только Олмэйра.
— Такова
Говоря так, Бабалачи сделал неосмотрительный шаг вперед и как будто нечаянно наступил ногой на руку трупа, вдавив ее в мягкий ил. Он угрожающе замахнулся посохом на толпу, которая тотчас же немного подалась назад.
— Ступайте прочь, — сказал он сурово, — и отошлите своих женщин к кострам, которых им вообще не следовало покидать, чтобы бежать за незнакомым трупом. Здесь дело мужское. Я беру этого мертвеца от имени раджи. Пускай здесь останутся одни только невольники туана Олмэйра. Ступайте.
Толпа неохотно начала расходиться. Сперва ушли женщины, уводя упирающихся детей, всей тяжестью своей повисавших на материнской руке. Мужчины медленно потянулись за ними, то сходясь в кучки, то снова разбредаясь по мере приближения к деревне; каждый постепенно ускорял шаг, направляясь к своему дому, потому что всех подгонял голод и ожидание утреннего риса. Только несколько человек — друзей или врагов Махмуда — задержались немного на пригорке над спуском к реке, с любопытством поглядывая на небольшую толпу людей, окружавших тело на берегу.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать, Бабалачи, — сказал Олмэйр. — О каком кольце ты говоришь? Кто бы ни был бедняга, но ты втоптал его руку в самую грязь. — Открой его лицо, — продолжал он, обращаясь к миссис Олмэйр, сидевшей на корточках в головах у трупа и раскачивавшейся из стороны в сторону. Она потрясала своими растрепанными седыми кудрями и жалобно причитала вполголоса.
— Увы! — вскричал Махмуд, державшийся поблизости. — Взгляни, туан! Бревна столкнулись между собой вот так (тут он сжал руки ладонями вместе) и голова его, должно быть, попала между ними, так что теперь не осталось у него лица, на которое ты мог бы взглянуть. Мясо его есть, и кости, и нос, и губы, и может быть, и глаза — но никто не отличит их теперь друг от друга. Так написано было в день его рождения, что никто не сможет взглянуть на него мертвого и сказать: «Вот лицо друга моего!»
— Замолчи, Махмуд! Довольно! — сказал Бабалачи. — Будет тебе глазеть на его браслет, о пожиратель свиного мяса! Туан Олмэйр, — продолжал он, понизив голос, — видел ты Дэйна сегодня утром?
Олмэйр широко раскрыл глаза с испуганным видом.
— Нет, — быстро отвечал он. — Не видал ли ты его? Может быть, он у раджи? Я жду его; отчего он не приходит?
Бабалачи печально тряхнул головой.
— Он пришел, туан. Он уехал от нас вчера в самую бурю, когда река всего сильнее бушевала и гневалась. Ночь была чернее черного, но в сердце его теплился свет, в сиянии которого путь к твоему дому казался ему ровнее спокойной воды в канале, а многочисленные плавучие бревна — безвреднее соломинок. Поэтому он поехал — и вот лежит теперь здесь.
И Бабалачи кивнул головой в сторону трупа.
— Откуда ты знаешь? — сказал Олмэйр, в волнении отталкивая жену.
Он сорвал покрывало с лица утопленника и взглянул на бесформенный комок волос, мяса и засыхающей грязи на том месте, где должно было находиться лицо мертвеца.
— Ничего нельзя сказать, — прибавил он, содрогаясь, и отвернулся.
Бабалачи опустился на колени и вытер грязь с закоченевших пальцев откинутой руки. Потом он выпрямился, и перед глазами Олмэйра сверкнул золотой перстень, украшенный крупным зеленым камнем.
— Ты хорошо знаешь этот перстень, — сказал Бабалачи. — Он никогда не сходил с руки Дэйна. Мне сейчас пришлось сорвать кусок мяса, чтобы снять его. Веришь ли ты мне теперь?
Олмэйр вскинул руки над головой, а потом бессильно уронил их в полном оцепенении отчаяния. Смотревший на него с любопытством Бабалачи, к удивлению своему, заметил, что он улыбается. Странное представление овладело мозгом Олмэйра, потрясенным этим новым бедствием. Ему показалось, что в течение многих лет он непрерывно падал в яму. День за днем, месяц за месяцем, год за годом — все падал, падал, падал. Яма черная, круглая, с гладкими стенками, и эти черные стенки летели кверху с утомительной быстротой. Потом раздался шум падения, который он, казалось, все еще слышал; наконец, ужасный толчок — он упал на дно и остался жив и невредим, а Дэйн лежал мертвый, с переломанными костями. Это показалось ему смешно. Мертвый малаец, он часто и без малейшего волнения видал мертвых малайцев; но на этот раз ему хотелось плакать — плакать над участью одного знакомого ему белого человека: этот человек упал в глубокую пропасть — и не убился. Ему представлялось, что он как будто стоит в стороне, немного поодаль, и смотрит на некоего Олмэйра, над которым стряслась большая беда. Бедный, бедный Олмэйр! Почему он не перережет себе горло? Ему хотелось поощрить его в этом направлении; ему поскорее хотелось увидать его мертвым, лежащим поперек того, другого трупа. Почему он не ум- |)ет и не прекратит своих страданий? Он бессознательно громко застонал и вздрогнул, испугавшись звука собственного голоса. Уж не с ума ли он сходит? В ужасе от этой мысли он повернулся и бросился бежать к дому, твердя: «Я не схожу с ума, конечно, нет! Нет, нет, нет!» Он старался сосредоточиться на этой мысли. Он не сходит с ума, не сходит! Он спотыкался, ничего не видя, когда избегал по ступенькам, все быстрее и быстрее повторяя эти слова, словно в них таилось его спасение. Он увидал стоявшую на веранде Найну и хотел сказать ей что-то, но только никак не мог нспомнить, что именно, — так он старался не забыть, что он и не думает сходить с ума. Он продолжал твердить это, бегая вокруг стола, покуда не наткнулся на одно из кресел и не свалился в окончательном изнеможении. Он сидел, дико уставясь на Найну, все продолжая уверять себя в своей умственной нормальности и удивляясь тому, что девушка пятилась от него, широко раскрыв глаза от испуга. Что с ней такое? Ведь это глупо, наконец! Он изо всей силы ударил кулаком по столу и закричал хриплым голосом: «Подай мне джину! Живее!» Найна убежала, а он продолжал сидеть в кресле, очень тихо и спокойно, сам удивляясь наделанному им шуму.
Найна вернулась, неся в руках стакан джина. Олмэйр сидел и рассеянно смотрел перед собой. Он чувствовал страшную усталость, словно после долгого странствия, точно он прошел много, много верст в то утро и теперь страстно мечтал отдохнуть. Он дрожащей рукой взялся за стакан, и, пока он пил, зубы его стучали о стекло. Он осушил стакан и тяжело поставил на стол. Потом медленно перевел взгляд на Найну, стоявшую перед ним, и твердо сказал:
— Теперь все кончено, Найна. Он умер, а это все равно как если бы я сжег свои лодки.
Он почувствовал гордость от того, что мог говорить так спокойно. Положительно, он и не думает сходить с ума. Эта уверенность придала ему бодрости, и он продолжал говорить, рассказывать о том, как найден был труп, все время с удовлетворением прислушиваясь к собственному голосу. Найна стояла совершенно спокойно, легко положив руку на плечо отца; она не изменилась в лице, но каждая черта ее, самая ее поза выражали напряженное, тревожное внимание.
— Так, значит, Дэйн погиб, — холодно сказала она, когда отец ее замолчал.
Деланно-спокойное поведение Олмэйра мгновенно уступило место взрыву бурного негодования.
— Ты стоишь как истукан, — сердито закричал он, — и рассуждаешь со мной так, будто речь идет о пустяках! Да, он умер! Понимаешь ли ты это? Умер! Но тебе и горя мало. Тебе никогда ни до чего дела не было, хотя ты и видела, как я боролся, трудился, старался; но тебя это ничуть не трогало, а моих мучений ты просто-напросто никогда не замечала. Никогда, никогда! У тебя нет сердца, да и ума у тебя нет, иначе ты поняла бы, что я трудился ради тебя и твоего счастья. Я хотел разбогатеть, хотел вырваться отсюда. Я хотел, чтобы белые люди преклонялись перед твоей красотой и богатством. Я на старости лет стремился уехать в чужую для меня страну, вернуться к чуждой мне цивилизации — а для чего? Для того, чтобы увидеть твои триумфы, твое счастье. Ради этого я терпеливо влачил ношу труда, разочарований, унижений среди здешних дикарей и все это уже почти держал в руках.