Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)

Конрад Джозеф

Она тронулась в путь, он же подтолкнул ее концом своего длинного посоха, так что она споткнулась.

— Очень неповоротлива эта рабыня, — сказал он племяннику и с чрезвычайным неодобрением посмотрел вслед девушке.

Тамина отправилась дальше с подносом на голове, ее глаза были устремлены в землю. Когда она проходила мимо открытых дверей, ее дружелюбно окликали, чтобы купить у нее сладости, но она не обращала внимания на оклики, пренебрегала торговлей под влиянием сосредоточенного размышления. Начиная с утра ей многое довелось услышать, многое увидеть такое, что наполняло ее сердце радостью, смешанной с глубоким страданьем и страхом. Перед рассветом, ранее чем она покинула дом Буланджи, чтобы плыть в Самбир, она услыхала голоса у дома, в котором все спали, кроме нее. Теперь, зная слова, произнесенные в темноте, она держала в своих руках чужую жизнь, а в груди своей таила большое горе. Но поступь у нее была упругая, спина не гнулась, на лице было будничное выражение апатии, и, глядя на нее, никто не догадался бы, каким тяжким грузом давит ее голову поднос, наполненный печеньем жен Буланджи. В этой гибкой, прямой как стрела фигуре, грациозной и вольной на ходу, за этими кроткими очами, говорившими лишь о бессознательной

покорности, скрывались все чувства и страсти, все надежды и опасения, проклятие жизни и утешение смерти. Но она и не подозревала об этом. Она жила подобно тем пальмам, под которыми сейчас проходила; они стремились к свету, искали солнца, боялись грозы, не сознавая ни того, ни другого. Невольнице неведомы были ни надежды, ни перемены судьбы.

Она не знала иных небес, иных вод, лесов, иного мира, иной жизни. У нее не было ни упований, ни любви, ни страха — кроме разве боязни побоев — и никаких сильных чувств, кроме чувства голода, да и то редко, потому что Буланджи был богат, и рису было вдоволь в его одиноком доме на распаханной лесной поляне. Отсутствие страдания и голода составляло ее счастье, а если она подчас и чувствовала себя несчастной, то это значило только, что она устала от дневной работы больше, чем обыкновенно. В таких случаях она крепко засыпала, без грёз и сновидений, в жаркие ночи юго-западного муссона, засыпала под яркими звездами на платформе, выстроенной около дома, над рекой. В доме тоже все спали: у самых дверей Буланджи, за ним дальше в глубь комнаты — его жены; дети спали с матерями. Она слышала их дыханье, сонный голос Буланджи, звонкий крик ребенка, быстро смолкавший от успокоительных ласковых слов. И она смежала очи под журчанье воды внизу, под тихий шелест ветерка наверху, не сознавая неисчерпаемой жизни тропической природы, напрасно говорившей с ней тысячами слабых шорохов ближнего леса, дыханьем знойного ветерка, пряными ароматами, веявшими вокруг ее лба, белыми клубами утреннего тумана, нависавшего над ней в торжественном предрассветном безмолвии всего мироздания.

Так жила она до прибытия брига с чужестранцами. Она хорошо помнила это время; она помнила, как взволновался весь поселок, сколько было бесконечных догадок, сколько дней и ночей, проведенных в разговорах и тревоге. Она помнила свою собственную робость перед незнакомцами, покуда привязанный у берега бриг не сделался как бы частью поселка, тогда повседневное общение уничтожило страх. Посещение корабля вошло в число ее обычных занятий. Она робко поднималась по покатым сходням под ободряющие возгласы и более или менее пристойные шутки матросов, лениво глядевших через борт корабля. Она продавала свой товар этим людям, говорившим так громко и державшимся так свободно. Здесь всегда царила суета, люди приходили и уходили, перекликались между собой, порой раздавались приказания, исполнявшиеся под аккомпанемент громких криков. Гремели блоки, натягивались канаты. Она усаживалась где-нибудь в стороне, в тени намета; она ставила перед собой поднос, хорошенько окутывала лицо вуалью, робея среди такого множества мужчин. Она улыбалась всем покупателям, но не заговаривала ни с кем из них, равнодушно и непоколебимо пропуская мимо ушей их шутки. Вокруг себя она слышала разговоры о далеких странах, диковинных обычаях и еще более необычайных событиях. Все это были храбрые люди; но даже самые смелые из них со страхом упоминали о своем вожде. Часто человек, которого они называли своим господином, проходил мимо нее с гордой и равнодушной осанкой, в цвете молодости и блеске пышных одежд, бряцая золотыми украшениями, а все остальные расступались перед ним, ловили малейшее движение его уст, готовые исполнить каждое его приказание. В такие минуты вся сила жизни сосредотачивалась в ее взгляде, и она как зачарованная смотрела на него из-под своего покрывала, боясь в то же время привлечь к себе его внимание. Однажды он заметил ее и спросил:

— Что это за девушка?

— Это невольница, туан! Она продает пироги! — отвечал десяток голосов.

Она в ужасе вскочила, хотела бежать на берег, но он окликнул ее и велел вернуться. Она остановилась перед ним, вся дрожа и опустив голову, а он ласково заговорил с ней, взял ее за подбородок и с улыбкой заглянул ей в глаза.

— Не бойся, — сказал он, и больше никогда уже не заговаривал с ней.

Кто-то окликнул его с берега, он взглянул в ту сторону — и забыл об ее существовании. Тамина увидала Олмэйра, стоявшего на берегу под руку с Найной. Она слышала веселый призыв Найны и видела, как радостно просветлело у Дэйна лицо, когда он устремился на берег.

С тех пор она возненавидела этот голос навеки. С того самого дня она уже не показывалась на усадьбе Олмэйра, а проводила полуденные часы на бриге, в тени большого навеса. Она ждала появления Дэйна, и по мере того, как он приближался к ней, сердце ее билось все сильнее в бурном смятении недавно проснувшихся чувств радости, страха и надежды и опять понемногу замирало, когда фигура Дэйна удалялась от нее; после этого ей овладевало полнейшее изнеможение, точно она выдержала какую-то борьбу, и она подолгу сидела в состоянии томной задумчивости. Потом, среди дня, она медленно возвращалась домой, позволяя своему челноку плыть по течению спокойной реки. Весло праздно висело в воде, а она сидела на корме, опершись подбородком на руку, широко раскрыв глаза, и прислушивалась к лепету своего сердца, переходившему наконец в необычайно сладкую песню. Она прислушивалась к этой песне и дома, когда толкла рис; звуки этой песни заглушали для нее визгливую перебранку жен Буланджи и обращенные к ней самой сердитые упреки. Когда солнце близилось к закату, она отправлялась к реке купаться и слышала песню, покуда стояла на мягкой мураве, покрывавшей пологий берег; платье лежало у ее ног, а она смотрела на свое отражение в зеркально-гладкой поверхности потока. Та же песня звучала ей, когда она медленно возвращалась домой, распустив по плечам свои влажные волосы. Ложась спать под яркими взглядами звезд, она смыкала веки под журчанье воды внизу, под шелест теплого ветерка наверху, под говор природы, звеневший в слабом шорохе дремучих лесов, и под пенье собственного сердца.

Она слышала это пенье, но не понимала его и упивалась мечтательной радостью своего обновленного бытия, не думая о цели и смысле его, покуда полное сознание жизни не осенило се в скорби и гневе. Она испытала безумное страдание, когда впервые у нее на глазах длинный челнок Найны бесшумно проплыл мимо спящего дома Буланджи, унося влюбленную чету в белый туман широкой реки. Бешенство и ревность дикарки довели ее до пароксизма чисто физической боли, она упала на берег и задыхалась, страдая безмолвно, как раненый зверь. Она продолжала терпеливо вращаться в заколдованном кругу рабства, исполняя изо дня в день свои обязанности со всем пылом горя, которое она даже выразить не умела. Она отшатывалась от Найны, как отшатнулась бы от острого ножа, вонзающегося ей в тело, но продолжала посещать бриг и питать отчаянием свою безгласную, темную душу. Она мною раз видела Дэйна. Он не заговаривал с ней, не глядел на нее. Неужели глаза его были слепы для всего, кроме одного только женского образа? Неужели он был глух ко всему, кроме звуков одного только женского голоса? Он так и не замечал ее — не заметил больше ни разу.

А потом он уехал. Она в последний раз видела его вместе с Найной в то утро, когда Бабалачи осматривал свои бредни и впервые убедился, что у Найны и Дэйна роман. Дэйн исчез, и сердце Тамины, в котором бесплодно таились зародыши любви и ненависти, высшей страсти и величайшего самопожертвования, забыло о своих печалях и радостях, как только внешние чувства перестали служить ему. Полудикая душа девушки, рабыня ее тела, забыла бледный и расплывчатый образ идеала, коренившегося в физических побуждениях ее дикарской натуры. Она снова погрузилась в забытье и обрела утешение в том, что Найна теперь разлучена с Дэйном, и, вероятно, навеки. Он, наверное, забудет ее. Мысль эта облегчила ей последние уколы умирающей ревности, которой ничто уже больше не поддерживало, и Тамина успокоилась. Правда, покой этот напоминал унылую тишину пустыни, которая спокойна потому, что безжизненна.

И вот теперь он вернулся. Она узнала его голос, громко окликавший Буланджи в сумраке ночи. Она прокралась вслед за своим господином, чтобы услышать ближе этот упоительный звук. Она слушала его с затаенным дыханием, как вдруг раздался еще один голос. Безумная радость, грозившая лишь за секунду до этого разорвать ее бурно бьющееся сердце, вдруг отхлынула, и девушка снова вздрогнула от той старой физической боли, которую испытала однажды, когда увидела Дэйна вдвоем с Найной. Найна что-то говорила, приказывала, о чем-то молила, Буланджи возражал, уговаривал, наконец, согласился. Он вошел в дом, чтобы выбрать весло из груды весел, сваленных за дверью. Голоса у дома продолжали переговариваться, и Тамина уловила отдельные слова. Она узнала, что он бежит от белых людей, что он ищет убежища, что он в опасности. Но в то же время она подслушала такие речи, которые разбудили бешеную ревность, столько дней дремавшую в ее груди. Притаившись в грязи, во мраке, среди свай, она слышала шепот в лодке: «Я не боюсь ни препятствий, ни лишений, ни опасностей, я не боюсь даже смерти, — если бы только в награду меня ожидало краткое мгновение крепкого объятия, взгляд твоих очей, прикосновение твоих губ». Так говорил Дэйн, сидя в лодке и держа руки Найны, в ожидании возвращения Буланджи, а Тамина стояла подле, прислонившаяся к скользкому столбу, и ей казалось, будто огромная тяжесть легла ей на плечи и давит, давит на нее, погружая ее в черную маслянистую воду. Ей хотелось закричать, броситься на этих людей, оторвать друг от друга их темные фигуры, бросить Найну в спокойную воду, вцепиться в нее, притиснуть ее к самому дну так, чтобы этот человек не мог найти ее. Но она не могла ни кричать, ни двигаться. Тут раздались шаги; кто-то шел по бамбуковой платформе у нее над головой: это был Буланджи, он сел в самую маленькую свою лодочку и отправился вперед, указывая Найне и Дэйну дорогу, Найна и Дэйн гребли вслед за ним. Их смутные фигуры проплыли перед ее пылающими глазами и потонули в темной дали под легкий плеск весел, осторожно погружаемых в воду.

Она осталась одна, в холоде и сырости; она не могла шелохнуться; она едва переводила дыхание под тяжестью, которую незримая рука судьбы внезапно взвалила на ее хрупкие плечи; дрожа всем телом, она ощущала в себе внутренний огонь, пожиравший, казалось, самую ее жизнь. Когда новый день протянул золотистую ленту над черной полоской лесов, она взяла свой поднос и ушла на деревню, исполняя свое дело лишь в силу привычки. Подходя к Самбиру, она заметила всеобщее волнение и с мимолетным изумлением услыхала о том, что найдено тело Дэйна. Это была неправда, — она-то хорошо это знала. Она жалела, что он не погиб. Ей легче было бы знать, что Дэйн умер, что он разлучен с женщинами, — с этой женщиной. Ей сильно хотелось видеть Найну, хотя она и не знала зачем. Она ненавидела и боялась ее, а в то же время непреодолимая сила толкала ее к дому Олмэйра, чтобы увидеть лицо белой женщины, всмотреться в ее глаза, вновь услышать тот голос, ради которого Дэйн готов был рисковать своей свободой, даже жизнью. Она столько раз видела ее; она в течение долгих месяцев изо дня в день слышала ее голос; что же было в этой девушке, что могло заставить человека говорить так, как говорил Дэйн, сделать его слепым ко всем другим лицам, глухим ко всякому другому голосу?

Она отделилась от толпы и бесцельно побрела между опустелых домов, борясь против силы, толкавшей ее к дому Олмэйра, чтобы прочесть в глазах Найны тайну своего собственного несчастья. Подымавшееся все выше солнце укорачивало тени и изливало на нее потоки удушливого зноя и света; она переходила из тени на солнце, из солнца в тень, мимо домов, кустов и высоких деревьев, бессознательно стараясь спастись бегством от страданий собственного сердца.

Короткая беседа с Решидом и предположение Абдуллы немного подбодрили ее и направили ее мысли в другую сторону. Дэйну грозит какая-то опасность, он скрывается от белых людей. Это она узнала минувшей ночью. Все считали его умершим. Она знала, что он жив, и знала, где он находится. Что нужно знать арабам о белых? Что нужно белым от Дэйна? Не хотят ли они убить его? Она бы могла рассказать им всю правду, — но нет, она ничего им не скажет, а ночью отправится к нему и подарит ему жизнь за одно только слово, за одну улыбку, даже за один только жест, — и будет его рабой где-нибудь в чужом краю, вдали от Найны. Но все это было чрезвычайно опасно. Одноглазый Бабалачи, который все знает; жена белого человека, — ведь она ведьма; они могут проговориться. Вдобавок ко всему тут была еще и Найна… Нет, ей необходимо самой посмотреть, как обстоят дела.