Капуччино
Шрифт:
Горожане обычно удивлялись — они давно не служили, но потом, под обаянием дядькиных глаз, приходили в себя и начинали дядьку расспрашивать о его судьбе. Дядька с охотой рассказывал. Виль переводил. Вид дядьки и его рассказы производили на жителей сильное впечатление — они видели в нем освободителя Европы и, в частности, их пятиязычного города.
Они улыбались, делали подарки, угощали вином.
— Симпатичные люди, скажу я тебе, — говорил он, — может, если б не
Надо сказать, дядьку поражало все — нектарины, мосты, клошары, проститутки, кофе со сливками и особенно машины. Он любовался ими, как любуются девушками в ранней юности. Он их нежно гладил по крыльям, ласкал бамперы и незаметно для Виля поцеловал «Ягуар». Не было машины, в которую бы он не залез, под которую б не нырнул — с его животом, проползшем пол-Европы, это был почти подвиг.
Дядька был автомобилист. Здешние машины его убивали. Он никак не мог понять, почему тут они такие красивые, смачные, чистые и прекрасные, а там — уродливые, ржавые, громыхающие.
— Ну, что я тебе скажу, — вздыхал он, — возможно, если б Ленин не умер — и у нас бы были такие.
Дядька управлял самым большим автопарком города. Машины там бесконечно ломались, шоферня материлась, пила водку, попадала в аварии — дядьку вечно таскали по судам, и если б он не был такой красочный, такой Рубенс, большой, в орденах, с подарками дядюшки Ганса в спине — его б давно посадили.
Он входил в кабинет к следователю, будто был на белом коне, гордо, откинув белую голову.
— Их бин панцирь официр, — начинал он.
И куцый следователь поднимался, потел, начинал что-то лепетать и протягивал потную ладонь. Дядька брезговал…
Он рассказал Вилю, как спасал евреев-врачей во времена нашумевшего дела:
— Ну, что я тебе скажу — время было страшное.
Гинеколог был у меня на самосвале, профессор-окулист работал диспетчером, а своим личным шофером взял светилу-отоларинголога. Можешь не верить — я тогда спас цвет нашей медицины. Потом, когда Сталин сдох — их всех снова взяли на работу, а один от меня не хотел уходить.
— Шофера, — говорил он, — не сделают врагом народа. Ошибся… А это что за штуковина? «Ламбаргини»? Двери наверх открываются! Космос!
Дядька раскрывал рот, как первоклассник перед эскимо.
Несмотря на свои семьдесят дядька был ребенком. Радио, магнитофоны, воки-токи были для него, как игрушки. При их виде глаза его загорались, он вертел, крутил, проверял внутренности. Всему он радовался, как мальчик. Он перепробовал все мороженые, пережевал сотни жвачек, кусал манго и пил кокосовое молоко.
— Если б Ленин не умер, — повторял он, — у нас бы и кокосы были…
Виль возил его по всей стране — поднимался в горы, залезал в пещеры, ел «bouilla besse», пил молодое «божоле», вдыхал покой и мир на зеленых равнинах.
— Ну, что я тебе скажу, Виллик, — вздыхал он, — меня в жизни потрясли две вещи — война и это! Ты взгляни, какие здесь дома, какие карбюраторы у машин и как ощипаны куры!
— Все это материя, дядька, — отвечал Виль, — материя.
— А о духовном мы с тобой говорить не будем. Мне туда возвращаться!
О политике дядька не говорил.
— А ну ее к чертям собачьим, — давай лучше споем.
И затягивал что-нибудь военное: «Вьется в тесной печурке огонь».
Виль подхватывал.
— А о чем здесь поют? — спрашивал дядька.
— Как прекрасно в горах, в час зори молодой.
— Тоже неплохо… Просто, чем бы я был без войны? Я б даже немецкого не знал… Мне нельзя языки изучать. Мне для французского нужна война с Францией.
— Дядька, — попросил Виль, — обойдись без французского. Я люблю Париж.
О духовном дядька не говорил — он читал.
Он брал с полки книги и скрывался у себя. Всю ночь напролет из его комнаты доносились вздохи, мат — дядька читал Солженицына. Когда он выходил утром — его качало.
— Пьянею, — говорил он, — чистый спирт! Зачем я приехал, Виллик?
— Оставайся, дядька? — предлагал Виль.
Дядька взрывался:
— Я? Член партии? Панцирь официр?!
И вновь уходил читать. Из комнаты доносился рев, проклятия, однажды он вышел в слезах.
— Что такое, дядька? — спросил Виль.
— Сволочи! — вскричал дядька. — Кто бы мог подумать, что они такие сволочи?!
— Кто, дядька?
Он метнул взглядом, но не ответил.
Он был абсолютно потерян. Все, что создавали в нем на протяжении 70-ти лет — рухнуло в три дня.
Хотя дядька это отрицал.
— Не преувеличивай. Рухнула всего половина. Вторая держится и довольно неплохо.
Однажды ночью, читая, он рухнул с кровати. Виль думал — гром. Он вбежал, весь бледный.
— Не волнуйся, — успокоил дядька, — это не я. Это вторая половина.
Он перестал ездить по стране, стоять у витрин, любоваться игрушками — он пожирал литературу.
Однажды утром он явился к Вилю с грудой книг на руках.
— Забери, — угрожающе попросил он, — мне возвращаться надо. Забери!..
С тех пор дядька не дотрагивался ни до одной книги. Он бродил в орденах по городу и думал. Он был все так же красив, дядька, но не так радостен.