Капут
Шрифт:
– И это кафе? Видели бы вы кафе в Москве.
И смеется. Потом говорит:
– И это театр? Кино? Видели бы вы театры и кино в Москве.
И смеется. Ему показали стадион. Он громко говорит:
– И это стадион? Видели бы вы стадион в Киеве.
И смеется. Люди окружили его, а он громко говорит:
– И это стадион? Киевский стадион, вот это стадион!
И смеется.
– Ты понимаешь, – сказал де Фокса, – нет, ты понимаешь? И все по твоей вине. Все это по твоей вине. В министерстве в Мадриде все ополчились против меня. И все по твоей вине. Это научит тебя не вмешиваться не в свои дела.
– Но все-таки что они сделали с тем парнем?..
– А что ты хочешь, чтобы с ним сделали? Ничего с ним не сделали, – сказал он странным голосом, – да и какое тебе до этого дело?
Он улыбнулся:
– Его похоронили по католическому обряду.
II
Un jeune juif de l’Afrique du Nord, M.F.J. Temple, m’'ecrit de Montpellier une lettre charmante, pour me dire qu’il a combattu in Italie avec les troupes francaises du G'en'eral Juin, qu’il est 'ecrivian, qu’il a lu Kaputt et qu’il s’indigne des stupides (moi je les trouve charmantes) l'egendes que l’on fait courir sur moi. Il m’envoie en m^eme temps un recueil de vers, publi'e chez Charlot, et la coupure d’un article qu’il y a bien des mois il a fait para^itre dans un journal de Tanger. Il y a dans l’article quelques lignes qui m’ont fait rire.
Un jour, en 1923, je fus invit'e par M. Doumergue, Pr'esident de la Republique, `a l’Elys'ee. Il voulait me conna^itre, car, pendant son s'ejour `a Bordighera, en Italie, quelqu’un lui avait parl'e de moi, lui avait lu quelques pages de moi. M. Doumergue me recut fort aimablement, dans un salon tout rouge. Il me dit `a un certain moment: «Je ne puis vous offrir qu’un vermouth. Je ne suis pas un Roi, l’'etiquette r'epublicaine m’oblige `a la muferie. Un jour vous raconterez qu’un Pr'esident de la R'epublique Francaise vous a dit: «Il n’y a rien `a 'ecrire, pour un 'ecrivain sur le Pr'esident. Nous sommes des personnages bien p^ales. Le peuple francais n’aime pas qu’on se distingue. Il hait tout ce qui ne lui ressemble pas». Je lui r'epondis: «Monsieur le Pr'esident, le peuple francais ne vous ressemble gu`ere. H'elas, oui, les Rois sont les Rois de tout un peuple, un Pr'esidnet de la R'epublique ne repr'esente que les petites gens. Et les petits 'ev`enements. L’histoire vous 'echappe etc.» Un jour etc.»
(Chamonix, 23 marzo 1948)
Некто М. Ф. Й. Темпль, молодой еврей из Северной Африки, прислал мне из Монпелье милое письмо, чтобы сообщить, что он воевал в Италии во французских частях генерала Жюэна, что он писатель, прочел «Капут» и возмущен глупыми (я нахожу их очаровательными) легендами, которые ходят обо мне. Вместе с письмом он прислал сборник стихов, изданный Эдмоном Шарло, и выдержки из статьи, во благо мое опубликованной им в «Журналь дэ Танжер». Вот несколько строк из этой статьи, они заставили меня посмеяться: «То, что М. (Малапарте) был на короткой ноге с послами и что его принимали короли, все это более чем естественно, если знать, что автор романа “Капут” служил дипломатом». М. Темпль так никогда и не узнает, как я ему благодарен за эти милые слова в мою защиту.
Однажды в 1923 году президент Французской Республики мсье Думерг пригласил меня в Елисейский дворец. Он захотел познакомиться со мной, поскольку во время его пребывания в Бордигере в Италии кто-то упомянул мое имя, да и он сам прочел несколько страниц моего текста. Мсье Думерг принял меня очень любезно в отделанном красным салоне. Во время беседы он вдруг сказал: «Я могу предложить вам только вермут. Я не король, республиканский этикет обязывает меня держаться просто. Однажды вы расскажете, что президент Франции сказал вам: “Вот, писателю нечего написать о президенте. Президент – фигура скорее бледная. Французский народ не любит тех, кто выделяется. Он ненавидит всех, кто на него не похож”». Я ответил ему: «Господин президент, французский народ мало похож на вас. Разумеется, если король – суверен всей нации, то президент, увы, представитель лишь малых сих. И влияет на события мелкого масштаба. Поэтому вы не делаете историю и т. д. Однажды и т. д.».
(Шамони, 23 марта 1948)
III
Je rencontre Max Dorian. Voil`a quatorze ans que je ne le vois pas. Il m’invite prendre un verre, chez Fouquet. Nouis 'etions bons amis., en 1931, en 1933. Il travaillait chez Denoel, il faisait le service de presse pour les livres de L. F. C'eline. Il venait de temps en temps chez Grasset. Puis, je fus arr'et'e, condamn'e, d'eport'e `a Lipari. Pendant ma deportation il m’'ecrivait tr`es souvent, m’envoyait des journaux, des revues. Puis ce fut la guerre, je le perdis de vue. Quand parut Kaputt en France, il publia sur moi quelques lignes stupides et m'echantes dans un hebdomadaire de Nice: Midi. Je lui r'epondis vertement, et de m^eme fit Henry Muller, dans Garrefour, qui avait 'et'e pris `a partie par Dorian, sans aucune raison. Apr`es cet incident, il m’'ecrivit tr`es amicalement. Je ne lui gardais pas rancune de ses propos idiots et l^aches, je suis tellement habitu'e `a ^etre trahi pas les amis! Nous nous asseyons `a une table de Fouquet, comme si de rien n’'etait. Nous parlons de la pluie et du beau temps. Il me dit qu’il va partir pour l’Am'erique, o`u sa femme l’attend. Et soudain il me dit:
Nous nous taisons un long moment. La salle de Fouquet est desert, tout le monde est sur la terrasse. Les voix font un bruit doux `a travers les vitres. Ce sont des voix 'etrang`eres, roumaines, italiennes, espagnoles, am'ericaines, des voix 'etrang`eres. Mais la voix de Dorian est francaise. Je n’aime pas entendre toutes ces voix 'entrang`eres, `a Paris. Je voudrais que Dorian me parle, de sa voix rapide, de sa voix francaise. Malgr'e tout, je l’aime. Je suis fid`ele `a l’amiti'e. Quand un ami me trahit, je demeure fid`ele au souvenir de son amiti'e. Je ne peux pas le ha"ir, car son amiti'e m’'etait ch`ere, car le souvenir de son amiti'e m’est cher. «Pourquoi m’as-tu ofens'e?» je lui demande, «pourquoi m’as-tu calomni'e? Tu sais bien que tout ce que tu as dit de moi 'etait faux.» «Oui, je le sais» me r'epond-il «mais tu 'etais heureux. Et tu ne voyais pas que moi j’'etais malheureux». «Tu es fou» lui dis-je. «Qui t’a dit que je suis fou?» me r'epond-il en me regardant fixement et rougissant «c’est vrai, j’ai faille devenir fou tout `a fait. Ce n’est pas ma faute. Je ne le faisais pas expr`es. Ma femme voulait m’abandonner. Tu ne me garde pas rancune?» «Non, je ne te garde pas rancune. Je te comprends.» «Veux-tu venir d^iner demain soir chez moi? Il y aura les Troubetzko. Je voudrais que tu sois encore mon ami.» «Je suis ton ami. Tu le sais.» «Non. Tu n’aimes pas les hommes malheureux.»
Как-то я встретил Макса Дориана, с которым мы не виделись четырнадцать лет. Он пригласил меня принять по стаканчику «У Фуке». В 1931-м и 1933-м мы были добрыми друзьями. Он работал у Деноэля, писал отзывы на книги Л. Ф. Селина для прессы. Время от времени он появлялся в издательстве Грассе. Потом меня арестовали, осудили и депортировали на остров Липари. Во время моей ссылки он часто писал мне, присылал газеты и журналы. Потом началась война, и я потерял его из виду. Когда во Франции вышел роман «Капут», он опубликовал на страницах выходящего в Ницце еженедельника «Миди» несколько глупых и злобных заметок на мой счет. Я резко ответил ему, то же самое сделал Генри Миллер из журнала «Карфур» («Перекресток»), которому тоже досталось от Дориана ни за что ни про что. После того инцидента он написал мне очень дружественное письмо. Я не таил на него зла за те подлые, идиотские сплетни, я уже привык, что меня постоянно предают друзья! Мы уселись за столик в заведении Фуке как ни в чем не бывало. Поговорили о дожде и о нашем прекрасном прошлом. Он сказал мне, что собирается уезжать в Америку, где его ждет возлюбленная. Потом вдруг спросил:
– Знаешь, почему я напал на тебя в «Миди»?
Я ответил, что не знаю.
– Потому что ты был счастливчиком.
Я удивленно посмотрел на него.
– Ты уверен, что я был счастливчиком в Париже в 1931-м и 1933-м? – спросил я его.
– Ты любил одну симпатичную женщину, – сказал он, – она приезжала к тебе из Италии, а когда уезжала, плакала. Это была очень красивая и милая женщина.
– Мне вовсе не везло в те годы в Париже, – сказал я, – я чувствовал, что-то надвигается, я предчувствовал это. И часто плакал без причины. Спроси об этом у Даниэля Галеви, у Пьера Боссана Массне, у Гуенно, у Генри Мюллера, у Сабатье, у моих тогдашних друзей, спроси их, был ли я счастлив тогда.
– Я не знаю, что такое быть счастливым, – сказал мне Дориан.
– Но разве это преступление – быть счастливым? – сказал я.
– Она была очень красива, – сказал он, – и очень любила тебя. А ты был везунчиком.
Мы надолго замолчали. Ресторанный зал был пуст. Вся публика сидела на террасе. Сквозь стекло доносились приглушенные голоса, сплошь чужие: румынские, итальянские, испанские, американские – чужие голоса. А голос Дориана – голос француза. Я не люблю слушать чужие голоса в Париже. Мне милее, когда Дориан скороговоркой говорит на своем французском. Несмотря ни на что, я люблю его. Я верен дружбе. Когда меня предает друг, я остаюсь верным памяти дружбы. Я не могу ненавидеть, потому что высоко ценю дружбу, а память о дружбе дорога мне и сейчас.