Карафуто
Шрифт:
— Не дают даже спать человеку! — брюзжал геолог.
В темноте не видно было его лица, но Володя почувствовал, что отец очень взволнован, хотя старается это скрыть.
Не успели отец и сын снова уснуть, как пришел тот же полицай с фонариком.
— Господин начальник Куронума просит извинить, господин начальник получить телеграмма с Советский Союз. Надо ходить господин Куронума, надо читать телеграмма.
Надежда придала геологу юношеской живости. Где-то глубоко, в дальнем уголке сердца, шевелилось сомнение, но Иван Иванович гнал его от себя. Бесспорно, телеграмма.
— Пошли, Володя. Надо идти. Телеграмма. Не я говорил — японский самурай будет извиняться!
Но полицай решительно запротестовал:
— Один! Один ходить! Господин начальник говорить — один!
— Ну что ж. Оставайся, Володя. Не будем гусей дразнить. Надеюсь, скоро вернусь.
Уже в дороге, идя в сопровождении двух дежурных, Дорошук подумал, что если в самом деле пришла телеграмма с родины, то почему Куронума позвал его одного? Почему, в конце концов, не отдал приказ об их освобождении из тюрьмы? А впрочем, самураи, кажется, не с большой охотой освобождают советских граждан.
Тьма стояла вокруг такой густой стеной, что слабенькие одиночные фонари совсем утопали в ней, оставляя только тусклые желтые пятна. Было, наверное, далеко за полночь, на улице — ни единого звука. В ночной тишине только стучали сапоги двух часовых, что шли рядом с геологом.
Ивана Ивановича привели в полицейское управление. Несколько ступенек вели в полуподвал. Яркий свет ударил в глаза. Геолога встретил знакомый ворчливый голос господина Куронуми.
Начальник полиции сидел за столом рядом с белогвардейцем Лихолетовым. Оба теперь были в форменных черных мундирах с наплечниками. Пучок волос на блестящем черепе начальника полицейского управления воинственно торчал вверх, черные лакированные усы топорщились, как ежовые иглы.
— Господин Куронума просит присаживаться, — перевел Лихолетов. — Никакой телеграммы нет, это был дипломатический ход, чтобы не поднимать лишний шум.
Дорошук стиснул зубы и молча сел на деревянный стул.
— Губернатор утвердил решение, — переводил штабс-капитан слова начальника полиции, — отдать вас с сыном под суд.
Дорошук быстро глянул на Куронуму.
— Вам инкриминируется шпионаж, — продолжал Лихолетов, — убийство японского гражданина, который хотел вас задержать и труп которого найден на острове, и — последнее: вы укрывали политического преступника Хагимуру.
В первое мгновение Иван Иванович не знал, что сказать. Он приготовился к разным неожиданностям, но не ждал, что самураи прибегнут к таким неслыханным методам провокации.
— О каком убийстве вы говорите? — в конце концов спросил он, стараясь быть вполне спокойной. — Не советского ли гражданина японца Хотту, мертвое тело которого выбросило на берег волной после аварии с пароходом «Сибиряк»?
— Э, бросьте пороть ерунду, — скривился капитан Лихолетов. — Этого Хотту уже узнали родственники. Он японский подданный, рыбак, и зовут его совсем не Хотта. Мы уже имеем об этом официальные документы.
— Уже сфабриковали?
— Вам с сыном светит каторга. Эдак… лет на двадцать, если…
— Ну?
— …если
— Нет, судьба моей семьи меня не беспокоит, так как она осталась в СССР. И отвечать на ваши мерзкие предложения я не буду.
Штабс-капитан быстро перевел ответ господину Куронуми. Начальник полиции отдал какой-то короткий приказ. Лихолетов медленно встал из-за стола и подошел к геологу сзади, расстегивая на ходу кобуру револьвера.
— Это твое последнее слово? — услышал над собой его голос Иван Иванович.
— «Твое»? «Ты»? Очень удивительно! Если память мне не изменяет, я никогда ни с одним мерзавцем не пил на «брудершафт».
Удар револьвером по главе оглушил Дорошука. Падая со стула, будто в тумане, он услышал слова Лихолетова:
— Мы выбьем твою память!
На геолога посыпались удары сапогами.
ХОЛОДНЫЙ ЗАСТЕНОК
Иван Иванович пришел в себя от пронизывающего холода. Поднялся с каменного пола, на котором лежал совсем раздетым.
«Когда же они содрали с меня одежду?» — подумал и догадался, что долго был без сознания. Ни единый луч света не проникал к геологу.
— Володя! — позвал Дорошук. — Володя! Ты здесь?
Звуки голоса без отклика, без эха замерли здесь же, рядом.
Сердце зашлось тревогой о сыне. Володю оторвали от него. Конечно, это сделано с определенной целью. Самураи снова что-то затевают, чтобы физически и морально сломить человека и тогда вырвать у него нужное им заявление.
— Ну, посмотрим, — проговорил геолог, но звуки голоса снова заглохли возле него.
Протянув руку, Иван Иванович сделал шаг вперед. И сразу же его пальцы коснулись холодной земляной стены. «Да это же какая-то яма, — подумал Дорошук. — Они вбросили меня в разведывательный шурф…»
Его зубы стучали от холода, и он, несколько раз сделав: вва вва… начал растирать тело, чтобы согреться.
Болела голова, и что-то липкое потекло на шею — кровь.
«А что же они сделали с Володей? Где он?»
Воображение рисовало, что сын, окровавленный и избитый, лежит где-то в таком же погребе на холодном каменном полу. Вдруг стало страшно, что сын не выдержит пыток, напишет какое-то заявление, согласится на провокационные требования полиции. Сердце щемило невыносимо. Иван Иванович отдал бы сейчас все, что было у него наиболее дорогого, только бы быть возле Володи и шепнуть нему несколько слов:
— Не сдавайся самураям, сын, терпи. Помни, что ты — комсомолец…
Будучи беспартийным, Иван Иванович тем не менее очень не любил себя так называть и в анкетах графу о партийности всегда заполнял так: «не в рядах партии». Однако в партию не вступал.
— Года мои уже таковы, что Кара-Кумы не перейду, — говорил он в шутку.
И вот теперь Иван Иванович неожиданно пожалел, что не в партии. Стало даже странно: как это можно ему умереть беспартийным? И почему вдруг подумалось о смерти? Ну, конечно же, он только беспартийный. Разве большевик пришел бы в уныние, упал бы так духом?