Карафуто
Шрифт:
Он не успел закончить. Володя собрал последние силы, поднялся и, вдруг размахнувшись, ударил Лихолетова кулаком в лицо.
Полицаи бросились на юношу, как гиены. Они били его, топтали ногами, разрывали в клочья одежду. Володя снова потерял сознание, а когда пришел в чувство, в яме уже никого не было. Бледный свет пробивался сквозь решетку. Юноша понял, что на улице день.
Попытался сесть. От каждого движения болело все тело. Но он стиснул зубы и сел-таки. И неожиданно ощутил большую радость, что не написал записку. Он победил самураев! Он будто вырос, возмужал. Теперь, после всех истязаний, ему ничего не страшно. Он вспомнил, как ударил белогвардейца в лицо.
«Получил, гадюка. Чтобы не шельмовал отца!»
Он снова лег, и лежал на досках целый день, до тех пор, пока в яме не стало совсем темно. И за все время никто не наведался к нему, никто не принес ни еды, ни питья.
А жажда мучила невыносимо.
Много передумал Володя за этот день. Вспомнил всех родных, вспомнил товарищей. Дважды начинал плакать и плакал, тихонько вытирая слезы ладонями. Было же темно, и никто ничего не мог увидеть. Но родилось твердое убеждение, что он не сам. На родине обязательно узнают обо всем. И вырвут, любой ценой вырвут его с отцом из рук самураев. Но для этого надо самому быть мужественным до конца.
В яме клубилась тьма, когда к Володе снова пришел штабс-капитан Лихолетов. С ним был начальник полиции Инаба Куронума. В черных форменных мундирах они оба напоминали монахов-инквизиторов, пришедших на «работу» к своей жертве.
Володя вскочил и широко раскрытыми глазами смотрел на медленные движения палачей. Заворковал голос господина Куронуми. Мягкой кошачьей походкой он приблизился к узнику.
— Господин начальник полиции спрашивает, — отозвался Лихолетов, — почему вы так упрямо отказываетесь написать отцу записку?
Володя не отвечал.
— Господин Инаба Куронума предлагает вам деньги. Молодому человеку деньги всегда нужны. Сколько бы вы хотели? Не хотите ответить? А как же все-таки нам быть с запиской? Что? Отказываетесь написать? Напрасно, молодой человек, напрасно. Господин Куронума говорит, что в таком случае придется вас расстрелять.
Володя вздрогнул.
— Да. Очень просто. Расстрелять. Не вы первый, не вы последний. Нам надоело с вами возиться. Если не напишете записку…
— Стреляйте. Я уже сказал вам. Напрасно вы тратите время…
Неожиданно Володя умолк и схватился рукой за лицо. Губа! Проклятая нижняя губа! Она дрожала, как в трясучке, и это, наверное, видели и Лихолетов, и самурай.
Володя крепко закусил губу зубами. Ощутил во рту кровь, теплую и солоноватую.
Через полчаса юношу вывели из тюрьмы и посадили в автомобиль. Это был небольшой грузовик, приспособленный для перевозок рабочих на лесоразработки.
С Володей сели двое полицаев и Лихолетов. Автомобиль покатился по узкой лесной дороге. В свете фар мелькали сосны, убегая черным хороводом в ночь. Было темно, но вот из-за верхушек высоких деревьев выкатился белый месяц. Серебряная паутина заблестела на хвое, на лесных лужайках.
«Куда они меня везут?» — не покидала назойливая мысль. Володе казалось, что грузовик заехал уже в такую глушь, в такие чащобы, откуда назад нет дороги.
Переехали через болото. Грузовик подпрыгивал на кочках, кое-где блестела вода. Потом пошли песчаные взгорки с низенькими пирамидками елок, потом снова лес.
«Неужели на расстрел? Ну, конечно же…» И сердце так защемило, что Володя чуть сдержал стон боли.
Грузовик остановился на лесной лужайке. И этот путь сюда показался Володе таким коротким, как единый миг.
— Слезай! — скомандовал Лихолетов.
Стоя под высокой березой, Володя ощущал спиной каждый выступ на ее коре, каждый малейший сучок. Высоко вверху он увидел месяц, светивший прямо в глаза. Каждый ночной звук, каждый шорох и запах, каждое сказанное слово, становились в те минуты, словно навеки вычеканенными в сердце.
— Перед расстрелом господин начальник полиции велел в последний раз спросить: напишешь записку?
Лихолетов помолчал, выжидая. Молчал и Володя.
— Я думаю, что ты напишешь, парень, — нарушил тишину белогвардеец. — Сказать правду, мне тебя очень жалко, молодой человек. Это нелегко, умирать таким молодым. Может, ты не совсем представляешь себе, что это значит — умереть? А?.. А как хорошо вокруг! Прислушайся, парень. Тайга готовится спать. Выкатился на небо месяц. А какое благоухание! Запахи трав, сырой земли, хвои! Честное слово, я готов стать поэтом.
Голос Лихолетова эхом звучал в ночном лесу. И Володя ощущал, какая в самом деле вокруг тишина. Какая чрезвычайная тишина! Безумно хотелось жить. «Еще не поздно. Надо только написать отцу… Что написать? Ага, так.
Я больной… Хочу увидеть тебя… Хочу увидеть, хочу. Хочу жить!»
В нескольких шагах от себя Володя увидел три фигуры и три револьвера, нацеленные ему в лоб.
— Я считаю до трех. Раз… Два…
Лихолетов выдержал паузу. И в этот последний миг перед залпом у Володи мелькнуло: «Вот и все! Уже конец!» И вдруг все исчезло — и вечерняя тайга, и настороженная тишина, и даже три револьверных дула. Все исчезло, растаяло, опустело. Все стало как в тумане, вдруг все отодвинулось за тысячу километров.
— … Три!
Щелкнул залп. Юноша закрыл глаза, а когда через миг раскрыл их, снова увидел возле себя Лихолетова и двух полицаев. Лихолетов гадко ругался, а полицаи прикручивали Володю бечевками к стволу березы.
«Значит, они не убили меня? И эти выстрелы были направлены вверх?»
Всем телом овладела смертельная усталость. Прошло отупение, настала реакция. Голоса звучали глухо, будто находились где-то за толстыми стенами.
Словно в тумане Володя слышал, как затихал грохот удаляющегося грузовика. Лихолетов с полицаями уехал, оставив его привязанным к дереву.
Такое состояние длилось час, может — два. Вокруг стояла настороженная тишина. Володя понемногу оклемался. Месяц зашел ему за спину, но на лужайке в его лучах блестел каждый кустик. Бечевки сквозь рубашку туго врезывались в грудь, и от этого было трудно дышать.
Так истек еще час. Надвинулись тучи, зашелестела листа деревьев, месяц спрятался. Вокруг стало темно и страшно. Каждый гнилой пенек или куст казался теперь хищным зверем, который притаился, готовясь к прыжку. Руки у Володи были свободные, и он попробовал ослабить веревки на груди. Это ему не удалось. Каждое движение вызвало боль, от обессиливания дурманилось в голове.