Карамзин
Шрифт:
«Читающий и чтение были привлекательны, — писал митрополит Филарет, — но читаемое страшно. Мне думалось тогда, не довольно ли исполнила бы свою обязанность история, если бы хорошо осветила лучшую часть царствования Грозного, а другую более покрыла бы тенью, нежели многими мрачными резкими чертами, которые тяжело видать положенными на имя русского царя».
Закончив и переписав набело девятый том, Карамзин отдает его императору. Получив рукопись обратно и увидя на полях отметки, автор спросил, прикажет ли государь исправить отмеченные места. Император ответил, что делал отметки только для себя.
Карамзин отдал рукопись в типографию. О новом томе «Истории государства Российского» в петербургских газетах появилось объявление от имени издателя. Но, судя по стилю, оно писано самим Карамзиным; в нем обращалось внимание читателя на главное в содержании и новизну сведений: «Сей девятый
Уже когда том печатался, по Петербургу распространился слух, что он запрещен. Видимо, слух этот имел своим источником требование министра внутренних дел Кочубея подвергнуть девятый том цензуре (он снял свое требование после предъявления ему высочайшего распоряжения от 1816 года печатать «Историю…» Карамзина без цензуры). Слух о запрещении вызвал в публике дополнительный интерес к новому тому «Истории…».
Выход тома (он поступил в продажу 9 мая 1821 года) стал событием в общественной жизни. «Его жадно читали, так что, по замечанию одного из товарищей, в Петербурге от того только такая пустота на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного!» — пишет в своих «Записках» декабрист Н. И. Лорер.
Общество разделилось на два лагеря. Либералы были в восхищении. «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита», — писал К. Ф. Рылеев. А. А. Бестужев, В. К. Кюхельбекер, другие будущие декабристы восторгались девятым томом и позднее отмечали его влияние на них. На следствии по делу декабристов многие из них называли его среди источников «вредных мыслей», как, например, В. И. Штейнгель: «Между тем, по ходу просвещения, хотя цензура постепенно делалась строже, но в то же время явился феномен небывалый в России — девятый том „Истории государства Российского“, смелыми, резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия и одного из великих царей открыто именовавший тираном, какому подобных мало представляет история».
У нового тома «Истории…» нашлось и немало противников. Тот же Лорер вспоминает: «Рассказывали тогда, что в это же время, в одном окне Аничкова дворца, рисовались две особы, глядя на кипящий Невский проспект. Одна из них (имеется в виду хозяин Аничкова дворца великий князь Николай Павлович. — В. М.) почему-то обратила взоры свои на проходящего человека и спросила стоящего возле человека: — Это Карамзин? Негодяй, без которого народ не догадывался бы, что между царями есть тираны».
П. А. Вяземский, служивший при великом князе Константине Павловиче, говорил, что цесаревич «почитает „Историю“ вредною книгою». А Н. И. Тургенев в дневнике отмечает: «Здесь многие находят, что рано печатать историю ужасов Ивана-царя».
Карамзин описывал бесконечно длинную цепь злодеяний, предупреждая этим современников и потомков о том, как легко обществу в любые времена ввергнуться в ужас самовластья.
«Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна для государей и народов: вселять омерзение к злу есть вселять любовь к добродетели — и слава времени, когда вооруженный истиною дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои преступления».
Карамзин говорит о том, что злодеяния, ставшие государственной политикой, продолжают свое страшное воздействие и после смерти тирана. Он, пишет Карамзин, «губительною рукою касался… самых будущих времен: ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново».
При описании царствования Ивана Грозного, как и других периодов и времен истории государства Российского, Карамзин считал главной своей целью дать верную объективную картину эпохи во всех ее аспектах и противоречиях. Иван Грозный — один из самых противоречивых персонажей русской истории. С одной стороны, это воплощенное зло, и Карамзин описывает его злодеяния, преступления против человечности, отмечает губительное влияние на нравственность народа введенного им в государственную политику новшества — карательную структуру, состоящую из «доносителей, клеветников и кромешников», которая, хотя была отменена им самим, «оставила злое семя» на будущие времена. Семя оказалось не только злое, но и живучее. Последующие правители России, почти все, время от времени прибегали к помощи испробованной Иваном Грозным структуры для собственных политических целей, и всегда это семя оказывалось жизнеспособным, жизнеспособно оно и сейчас. Таков ужасный подарок Ивана Грозного России.
С другой стороны, в то же время Иван Грозный проявил себя как мудрый государственный деятель, дальновидный политик, умный законодатель, к тому же он обладал литературным и композиторским талантами.
При описании Карамзиным правления Ивана Грозного его злодеяниям отведено места ничуть не больше, чем деятельности на пользу государства.
«Но отдадим справедливость и тирану; Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком великого Монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности; хотя, любив всегда равнять себя в доблести с Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался завоевателем; в Политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего деда, любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решал немедленно; казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду, сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел гнусного пьянства (только на Святой неделе и в Рождество Христово дозволялось народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсыпали в темницу). Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести; представим доказательство. Воеводы, Князья Иосиф Щербатый и Юрий Борятинский, выкупленные Царем из Литовского плена, удостоились его милости, даров и чести с ним обедать. Он расспрашивал их о Литве; Щербатый говорил истину; Борятинский лгал бессовестно, уверяя, что Король не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет Иоаннова имени. „Бедный Король! — сказал тихо Царь, кивая головою. — Как ты мне жалок!“ — и вдруг, схватив посох, изломал его в мелкие щепы о Борятинского, приговаривая: „Вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!“…»
«В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти; стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех Царств Могольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя-Завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!»
С начала 1820-х годов жизнь Карамзина приобретает ту размеренность и однообразие, которые были ему так необходимы для работы. «Положение Карамзина сделалось самое возвышенное, от всех отдельное, недосягаемое для интриг и критики, — пишет Ф. Ф. Вигель. — Он пользовался совершенною доверенностью царя, который, на лето помещая его у себя в Царском Селе, нередко посещал его. Там спокойно продолжал он огромный и полезный труд свой, по временам издавая новые томы русской истории своей; но уже болезни посетили его совсем еще неглубокую старость».
В 1821–1823 годах Карамзин пишет десятый и одиннадцатый тома. В начале 1824 года они выходят в свет. Хотя по материалу и художественности они ничуть не ниже предыдущих томов, расходятся они хуже. Карамзина, живущего на доходы от литературной работы, это огорчает. С грустью жалуется он Вяземскому: «Мало надежды, чтобы и два тома „Истории“ поправили наши финансы: книги не продаются, кроме „Полярной Звезды“». Однако сама работа доставляет ему удовольствие и радость. Как и 20 лет назад, он уходит целиком в описываемую эпоху. «Я теперь весь в Годунове, — пишет он Малиновскому и с жадностью и волнением загадывает о будущей работе: — Буду очень доволен, если Бог даст мне хоть осенью начать Шуйского».