Карамзин
Шрифт:
Осенью 1823 года Карамзин уехал из дома Е. Ф. Муравьевой, так как в его комнатах ей пришлось поселить своего племянника — К. Н. Батюшкова, заболевшего тяжелым психическим расстройством. Карамзины сняли квартиру на Моховой в доме Межуева. «Все не велико, но уютно», — характеризовал Карамзин свое новое жилище.
Весной 1824 года Карамзину пожалован очередной чин действительного статского советника: он стал генералом, догнав Дмитриева.
Живописные портреты Карамзина 1820-х годов фактически являются не натурными, а перерисовкой более ранних, с добавлением новых аксессуаров — звезды, фрака, шубы, шлафрока с меховым воротником. Поэтому особенно ценен литературный портрет, написанный Ф. В. Булгариным. Автор увидел Карамзина на вечере в одном петербургском доме.
«Началось чтение Мольеровой пиесы. Вдруг дверь в зале потихоньку отворяется, и входит человек высокого роста, немолодых лет и прекрасной наружности. Он так тихо вошел, что нимало не расстроил чтения, и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на темном фраке и еще более возвышала его скромность. Другой вошел бы с шумом
Я смотрел на него с любопытством и участием. Черты его лица казались мне знакомыми, но я не мог вспомнить, где и когда я видел его. Лицо его было продолговатое; чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и губы имели какую-то особенную приятность и, так сказать, дышали добродушием. Глаза небольшие, несколько сжаты, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы. Физиогномия его выражала явственно душевную простоту и глубокую проницательность ума. Отличительные черты его лица были две большие морщины при окончании щек, по обеим сторонам рта. Я, по невольному влечению, искал его взгляда, который, казалось, говорит душе что-то сладостное, утешительное. — На его одушевленной физиогномии живо отражались все впечатления, производимые чтением. Ни одно острое слово, ни одна счастливая мысль, ни одна удачная черта характера не ускользнули от его внимания. Неудовольствие изображалось на лице, как облако в чистой воде, когда чтец дошел до некоторых плоскостей, встречающихся в комедиях Мольера, жертвовавшего иногда вкусу для своего современного партера… Кончилось чтение, слушатели встали с мест своих, и начался разговор. С нетерпением подбежал я к хозяину, чтобы спросить об имени незнакомца. „Это Карамзин“, — отвечал хозяин».
К. С. Сербинович, ставший домашним человеком у Карамзина в эти годы, подробно описал распорядок его дня и метод работы над последними томами «Истории государства Российского»:
«Он вставал в 9-м часу утра и всякий день в 10-м часу делал прогулку, довольно большую. Всегда с самого начала дня он был совершенно одет и не надевал шлафрока иначе, как уже к ночи, ложась спать. Когда он жил в доме Е. Ф. Муравьевой у Аничкова мосту, а потом на Моховой, в доме Межуева, то гулял обыкновенно по Фонтанке до Прачешного мосту, иногда и по Дворцовой набережной и по Невскому проспекту; когда же погода не позволяла, прогулка ограничивалась Невским проспектом. Большею частию он гулял один, иногда же случалось видеть его с одною из дочерей. Помню, что зимою он был в темно-зеленом бекеше с бобровым воротником, в теплых темного цвета перчатках и с тростью в руке…
Возвратясь домой, H. М. садился за работу свою и занимался ею без отдыха до самого обеда, т. е. до 5-ти часов. Случалось, однако ж, что постоянное занятие его было прерываемо посещениями лиц, которым он не мог отказывать. С другой стороны, хотя и очень редко, необходимость требовала, чтоб перед обедом он сам сделал кому-либо посещения. Эти исключения всегда ему были очень тягостны.
После обеда он обыкновенно отдыхал с полчаса или с четверть часа на диване в полулежачем положении. „Мне только нужно немного забыться, чтобы освежить себя“, — говорил он. После короткого сна следующее время до 9-ти часов у него назначено было для чтения полученных в тот день русских, французских и немецких газет и журналов, а также и новых книг.
Затем он приходил в гостиную, где семейство и добрые знакомые ожидали его. — Тут приезжали друзья, ученые, литераторы и люди государственные или те молодые таланты, которым было суждено впоследствии занять важнейшие государственные места. Разговор шел обо всех предметах, которые могли интересовать русского гражданина и образованного человека. Новости литературные и политические, отечественные и иностранные, вопросы по разным отраслям государственного управления, известия об отсутствующих родных и друзьях, рассказы о временах прошедших царствований, о тогдашнем состоянии России, о замечательных людях того времени, особенно же о тех, которых собеседующие застали еще в живых, все эти предметы сменялись одни другими.
Разговор всегда шел оживленный. H. М. особенно одушевлялся, когда дело шло о России и об ее пользах. Он умел особенным образом поддерживать беседу, давая каждому свободу высказаться и резкие суждения некоторых смягчая легкими замечаниями. Он ценил это приятное для общежития искусство и в других людях. H. М. умел сверх того в присутствии многих знатных давать возможность и неизвестному, скромному посетителю не оставаться в совершенной тени.
Ложился спать обыкновенно в 12-м часу; но приятная беседа с друзьями длилась иногда и за полночь…»
Сербинович также описывает кабинеты Карамзина в доме Е. Ф. Муравьевой и в последнем его жилище — доме Межуева:
«В доме Е. Ф. Муравьевой, в 3-м этаже, одна большая комната, о 4-х окнах, была перегорожена на две половины, из которых в одной помещался кабинет. Библиотека находилась в 3-х шкафах, каждый о двух отделениях: в верхнем от 4-х до 6-ти полок, в нижнем две. Книг помещалось более 400 званий, кроме тех, которые лежали при нем самом для беспрестанных справок. Это мне известно потому, что я сам смотрел за перемещением библиотеки в дом Межуева и составил ей каталог.
В доме же Межуева, что на Моховой, во 2-м этаже, в квартире H. М. кабинет был о 2-х окнах, и в нем стояли те же шкафы.
Как в прежнем, так и в этом кабинете, стояли посреди два небольшие письменные стола, плотно приставленные один к другому, с ящиками, обращенными в разные стороны. За одним столом он сидел, имея окна с левой стороны, другой стол перед глазами его был уставлен нужными ему книгами. Кругом на стульях также лежали книги, а некоторые фолианты стояли вблизи на полу, так, чтобы можно было доставать их рукою. Чернильница и песошница были без всяких затей».
Сербинович рассказывает и о работе Карамзина над последними томами «Истории…», будучи свидетелем их создания:
«В уцелевших черновых листах „Истории“ можно видеть, как иное было у него набрасываемо на бумагу прежде надлежащего изложения. Но иногда он принимался прямо за самое изложение, которое нередко после уступало место новому изложению. Черновые листы „Истории“ в первоначальном их виде подвергались большим переделкам или перемаркам: целые строки бывали перечеркиваемы и заменяемы новыми строками; даже случалось видеть, что и между этих строк вставлены были другие слова и выражения, вместо зачеркнутых, до такой степени, что только глаз, привычный к его почерку, может надлежащим образом разобрать и прочесть все. А между тем, он никогда не упускал означать в строках, между скобками, сокращенное название источника с указанием страниц. Все такие листы непременно требовали собственноручной его переписки; затем являлись и переделанные им целые главы, с указанием, уже на полях, книг и страниц, откуда взяты события.
Окончательно переписывала, если не все, то очень многие главы „Истории“, супруга Николая Михайловича, Екатерина Андреевна; эту обязанность впоследствии стала разделять с нею старшая дочь его Софья Николаевна, а потом уже и Екатерина Николаевна. Таким образом, переписанное подносилось и государю».
Отношения с императором занимали в жизненной философии Карамзина, в его системе этики большое, даже, можно сказать, определяющее место. В них он отстаивал свое право, право честного человека, на независимость и равенство. В течение десяти лет в этих отношениях присутствовала напряженность, но в 1821 году они приобретают определенно устойчивый характер; заканчивается внутреннее, часто неосознанное, противостояние, каждый принял другого таким, каков тот есть.
30 сентября 1821 года Карамзин писал Дмитриеву об Александре: «Кроме его любезного обхождения со мною, он имеет в себе что-то особенно привлекательное — вижу в нем более человека, нежели царя; а как вспомню, что это царь, то нахожу его еще любезнее. Дай Бог, чтобы вся Россия и потомство отдали ему со временем полную справедливость. Желаю того еще более из любви к России, нежели из любви к Александру. Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к двору необыкновенному и дала мне искреннюю привязанность к тем, чьей милости все ищут, но кого редко любят».
В мае 1821 года император получил обширную «Записку» о существующем в России антиправительственном тайном обществе. Ее автор, библиотекарь Главного штаба М. К. Грибовский, был хорошо осведомлен об обществе, его целях и членах, потому что сам входил в его руководство — коренную управу. В «Записке» были названы имена главных участников — в большинстве своем гвардейских офицеров из хороших фамилий. Почти всех их Александр знал лично. Александр прочел «Записку», вернулся к страницам со списком заговорщиков. Докладывавший генерал-адъютант Васильчиков ожидал распоряжений об арестах. Но император сказал: «Дорогой Васильчиков, вы были у меня на службе с самого начала моего царствования. Вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает их карать…»
Зная о тайном обществе, зная заговорщиков и ничего не предпринимая против них, Александр поставил себя в ложное и странное положение. Он стал недоверчив, подозрителен, чувствовал себя бесконечно одиноким и, глядя на окружавших его, невольно думал: «Может, и этот — тайный недруг?»
Жена великого князя Николая Павловича Александра Федоровна в своих записках дает выразительный портрет Александра в последние годы его царствования: «Я не поняла подозрительного характера императора — недостаток, вообще присущий людям глухим. Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив его за столом, и охотнее разговаривал с своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делаем друг другу знаки, которых он не должен был заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом». Другие мемуаристы называли причиной его подозрительности близорукость. Но, конечно, дело было в ином.
Карамзину Александр верил. Он мог убедиться в нерушимости данного им слова: до сих пор никто при дворе не знал ни о «Записке о древней и новой России», ни о «Мнении русского гражданина», между тем как множество конфиденциальнейших разговоров становилось объектом общей молвы.
Император чувствовал искренность и симпатию со стороны Карамзина и всех его домашних.
А. О. Смирнова-Россет в своих воспоминаниях описывает, как в Царском Селе Александр часто заходил к Карамзиным попить чаю. Катерина Андреевна в белом полотняном капоте разливала чай, старшая дочь Карамзина Сонюшка делала бутерброды. Царь, не имея собственной семейной жизни, объясняет Россет, «всегда искал ее у других, и ему уютно было у Карамзиных; все дети его окружали и пили с ним чай». Еще рассказывает Россет об одной анекдотической мелочи. У Карамзиных был слуга Лука, крепостной первой жены Карамзина. Он занимался тем, что шил холщовые панталоны. Когда через переднюю проходил царь, слуга, не смущаясь, продолжал заниматься своим делом. Александр, видя что-то белое и длинное, думал, что он разбирает летописи на столбцах, о чем как-то и сказал. Поэтому в кружке Россет стали называть штаны летописями.
В одном из писем Дмитриеву Карамзин рассказывает, как раскован и прост бывал у них Александр: «Мы простились вчера с любезным государем: считая минуты перед своим отъездом, он провел у нас целый час, от семи до осьми вечера; сказал, чтобы к нему не переменялись, обнял всех наших малюток, мать, отца…»
«Не только от знаков его доброго расположения к нам, но и по удостоверению, что он ревностно занимается будущим жребием России, я стал как-то спокойнее, — пишет Карамзин Дмитриеву в одном из писем 1821 года. — Впрочем, знаю, что все зависит от Провидения: наше дело только желать добра».