Карантин
Шрифт:
– Ну надеюсь, что мой нос тебе не грозит… – Он подошел к окну.
Усыпанная черными деревьями снежная равнина таяла во мгле. Вычерченная фарами автомобилей кольцевая казалась рукавом упавшей на Землю галактики.
– Захотела, – коротко бросила Томка.
Он оглянулся. Она лежала на постели точно так же, как лежала в их первый раз. Изогнувшись, положив подбородок на предплечье.
– Захотела, – повторила она, перевернулась на спину, закрыла глаза. – Ладно, расскажу, слушай. Людка все уши прожужжала про тебя. Мол, волшебный перепихон, неприступный мен. Холодный как лед и горячий как огонь. Ты не волнуйся, я тебя расспрашивать не хочу ни о чем, мне наплевать, что было до меня. Наоборот, если бы не она, может, я и не отправилась бы в вашу фехтовальню. Но это было только царапиной. Хотя глубокой. Не перепихон, а то, что неприступный. Да и Людка еще сказала, что твой дом – закрытая территория и даже я туда не проникну. Я, собственно, и не планировала, но… Понимаешь, там у нас все просто. В этом гребаном, залитом потом фитнес-центре. Почти как в бане. Сразу видно, кто чего стоит. Тело на виду. Мы там телами занимаемся. Но и в глаза смотрим. Все, кроме тела, в глазах. Только не богатство: кошельки в глазах не помещаются. Сила, характер, воля – да, а кошельки – нет. Зато видны злоба, чванство, ненависть, зависть, похоть.
Последнее слово она произнесла тихо. Глаза у нее заблестели.
– Дай договорить. – Она вытянула перед собой руку, словно останавливала его. – В другой раз, может быть, и не скажу ничего. Я ж затосковала тогда. От пустоты какой-то. Просто почувствовала, что больше не могу. Знаешь, сахар на тебя льется, а тебе не сладко. А потом Костик, как обычно, завел разговор про машины, у него же идея фикс заполучить какой-нибудь рыдван, чтобы ездил как спорткар, да и обмолвился, что есть у его приятеля Дюкова друг, который дружит со старыми железками, возвращает их к жизни. Из развалюхи может лакированную сказку сообразить. Холостой мужик, скоро тридцать, но не пристроен и вряд ли когда пристроится, если даже Людка его захомутать не смогла. Тут я и поняла, о ком говорят. Впрочем, забыла об этом тут же.
Она помолчала, потянулась, раскинулась. Павел присел на подоконник, сложил руки на груди, поймал пальцами подбородок. Совсем как Томка – и вправду совпадения участились.
– А потом все просто. – Она нащупала пульт, выключила бормочущий телевизор. – Дюков пришел к Костику, увидел меня, остолбенел, сделал стойку, попытался обхаживать, начал хвастаться. Ты же знаешь, его несет. Людка как раз появилась, ну и вякнула, что Дюков во всем тебе обязан. Дюков покраснел, но врать не стал. Охарактеризовал тебя классным мастером и добрым чудиком, который тратит свободное время на дурацкое фехтование и еще более дурацкий страйк. Вот я и подумала – не слишком ли много достоинств в одном человеке? Не пора ли на него посмотреть?
– Значит, страйк – дурацкий? – не сдержал улыбки Павел.
– Страйк замечательный. – Она вновь закрыла глаза. – Ты понимаешь, я ж дочь офицера. У меня и игрушки были: погоны, патроны да шевроны. И из автомата удалось пострелять, и сухпай пожевать. И драться приходилось: должен понимать, что такое – новая школа чуть ли не через год. У отца характер – сам видишь какой, нигде не уживался, бросали нас с места на место. Когда на Сахалине жили, в секцию фехтования он меня и отвел. Мне понравилось. Правда, фехтование там было странное, полуспортивное, что ли. Старичок какой-то преподавал. Отец говорил, что настоящий самурай. Ну я и приросла к шпаге. Правда, старичок тот и шпагу держал как-то по-особенному. Недолго мой папенька на Сахалине продержался, но нахвататься я кое-чего успела. Потом из меня долго вытравить ту науку пытались. В Хабаровске и Красноярске уже сама секции находила. Там и к спортивным танцам приросла. Правда, учиться не стала. Зачем тратить жизнь на то, к чему душа не лежит?
– Я удивлен. – Павел сел рядом. – Душа не лежит к спортивным танцам? А к фитнесу? Мне казалось…
– Просто это не главное. – Она перевернулась на бок, прижалась, прильнула к нему. – Пока главное – ты. Потом будут дети. И ты. Может быть, какое-то дело. Но пока – ты. Знаешь, я и в самом деле хотела побаловаться страйком. Как-то уж больно жизнь стала становиться гладкой. Да и надоели эти разные… Дюковы. Димка, кстати, неплохой парень. Хотя слюнтяй. Но добрый слюнтяй. Только не мой. А я все одна и одна. Захотелось каких-то перемен. Думала даже прирасти к кому-нибудь типа Жоры-гиганта – большому, мудрому и доброму. Но вот увидела тебя – и все.
– И все? – не понял Павел.
– И все. – Она говорила, прижимаясь губами к его запястью. – Увидела тебя – и все. Остановилась, цапнула себя за подбородок, стою и думаю: видит ли этот скрипач, что я хочу его? Так хочу, что колени дрожат.
– Почему скрипач? – не понял Павел.
– Потому. – Она засмеялась, щекоча запястье губами. – Надеть на тебя черный фрак да чуть плечи сузить – вылитый скрипач. Или альтист. Маловата тебе скрипка будет.
– Я люблю музыку. – Он провел пальцами по ложбинке ее спины. – Но я не музыкант. И согласен поиграть в скрипача при одном условии: если ты будешь скрипкой.
– Понял «почему»? – Она поймала его взгляд.
– А разве ты не объяснила? – удивился Павел.
– Объяснила. – Она смотрела на него с интересом. – Только сама не поняла. Если бы я была я, тогда рассталась бы с тобой после первой же ночи здесь. Чего еще надо? Бастион взят. Людка посрамлена.
– И что же ты? – Павел чуть напрягся.
Она поднялась, поймала его за плечи, притянула к себе и единственный раз за год прошептала, словно опрокинула на лицо чашу с горящими углями:
– Люблю…
Больше у них таких разговоров не случилось. Жизнь, в которой мелкие радости чередовались с заботами, понемногу отсчитала почти двенадцать месяцев. Павел начал подумывать о новой квартире или даже строительстве дома. Да и Томка обмолвилась, что ей надоело прыгать перед сорокалетними девочками, еще немного – и четверть века отстучит, надо бы и остепениться. Павел смеялся, потому что слово «остепениться» никак не подходило к его жене, да и он сам ничем не напоминал себе степенного мужика – каждый вечер, каждый день бежал, ехал, спешил домой, словно молодой супруг. Томка отдавалась ему страстно. Павел наслаждался ее телом, тонул в ее глазах и временами думал, что ведь в чем-то прав был оболтус Димка Дюков – Томка Шермер и в самом деле странное, неземное существо, и, если бы она взлетела над их чудесной постелью и замерла под потолком, вряд ли бы он так уж удивился, хотя, конечно, ущипнул бы себя очень больно. А потом Павел вовсе перестал думать об этом. За пару недель до той страшной аварии на трассе он подобрал Томку у метро, удивился ее торжественному виду, но расспросить не успел. В зеркале мелькнула тень, от резкого удара стекло правой двери осыпалось, и крепкая рука плотного мужичка дернула Томкину сумку. Павел сорвался с места, но едва успел скинуть ремень с плеча. Томка опередила. Ухватив негодяя за большой палец, завернула его руку от себя и, наверное, сломала в локте. Мужичок взвыл и, хрустя осколками стекла, осел на асфальт. Томка приоткрыла дверь и с внезапным ожесточением оборвала вой резким ударом туфли.
– Поехали, – прошептала она дрожащим голосом и тут же почти сорвалась в визг: – Поехали!
– Ты не убила его? – спросил Павел, когда они отъехали от хрипло скулящего сумочника и с Томкиного лица почти сошла бледность.
– Не знаю… – Она попробовала поймать пальцами подбородок и не смогла. – А если бы и убила?
– Достаточно было сломать руку, – прошептал Павел.
– Нет! – Томка махнула рукой к обочине. – Остановись!
Она впилась в его губы и целовала до тех пор, пока он не почувствовал ее слез, заливших его щеки.
– Что с тобой? – поймал он ее лицо в ладони.
– Ты дурак, Шермер! – рыдая, засмеялась Томка. – Этого козла надо было вообще на части порвать! Он ведь напал не только на твою жену, но и на ребенка! Вчера у меня сработал тест, а сегодня я была в консультации. Уже две недели!
06
– С тобой все в порядке?
Людка, от макушки до пяточек, от самого неприметного жеста до последнего завитка светлых с позолотой волос сделанная собственными руками, выстраданная и слепленная потом и кровью, отбросила полотенце и расправила плечи. Мозольная и заслуженная красавица.