Каратель
Шрифт:
Сережик жарил на бодро пылающем костре пару славных ломтей со спины. Судя по лоснящейся моське, первый кусок уже проскочил, но оказался каким-то невразумительным. Ахмет подтянул к себе кипящую кружку с торчащим веером побегов багульника.
— Старый, а ты че сразу за веник свой? Давай мяска-то!
— Ешь, ешь. Мне неохота.
— Смотри, — парнишка явно был не прочь навернуть и третий кусок.
— Где эту ошкурил-то?
— А там же, где ты. Она как раз туда пришла, видать, шкуру учуяла. Я ее сразу — хоба! Точно промеж ушей, только мозги брызнули! Ты куда?
— Наверх схожу — поссу да снежком умоюсь. Как там, плющит?
— Да нет, потеплело. Сопли не прихватывает даже.
…Значит, меньше двадцахи. — мысленно перевел для себя Ахмет,
Видимо, Ахмету удалось этим утром настолько недокормить свое человеческое, что оно не проснулось и не помешало пройти между струями воды, изливающимися изо рта середины мира, он блаженно и отрешенно подымался по обледенелым ступеням, не замечая ничего вокруг — но поскользнуться или попасть кому-нибудь на мушку сейчас не мог. Мир не желал ему зла, не тревожил морозцем, никак не напрягал, даже наоборот — когда задумчиво бредущий человек поднялся на второй этаж столовой, мир показал ему один из самых красивых рассветов, которые человеку случилось видеть. Напившись всегда безмятежного, что бы ему не приходилось освещать, рассветного золота, Ахмет спустился во двор.
Натираясь снегом, человек расплескал внутреннюю тишину, зато взбодрился и начал ухать, крякать и издавать прочие зверские звуки, сообщавшие всем интересующимся — здесь катается, вываливая шкуру в свежем снегу, большое и довольное жизнью животное. Снег мгновенно таял на парящем теле человека, вода что-то брала у него, что-то отдавала, сообщая человеку о том, что видела и знает, узнавала человеческое, срывалась паром и возвращалась в небо, чтобы вновь посетить землю и встретиться с ходящими по ней за тысячи километров отсюда.
…Солнцу еще полнеба до срока, — подумал человек. Мир не сказал ему, что происходило на базаре, и как там ситуация сейчас. Человек без роптанья согласился с этим: не сказал, значит, не надо. Значит, сориентируемся на месте… Сейчас главное — Сережик. Мир увидел его, подарил Огонь [70] , но пацан поймет это нескоро. Оно и к лучшему — ему не быть Знающим, довольно и того, что получил, из тысячи таких немного найдется…
Размышляя о наступающем дне, Ахмет нимало не сомневался, что его сегодня ждет смерть. И почти всех, кого он поведет с собой. Было бы, конечно, здорово, если б удалось вернуться и как-то помочь пацану первые дни, но с сегодняшнего утра Ахмет знал — у парня все получится. И в бою с хозяйками даже не придется сжигать большинство пыштымских, бросая на смерть самых неуправляемых, оставляя пацану в Дом самых безобидных и травоядных. Пацан выстроит всех, кто сумеет вернуться — вернее, всех под него загонит Красная Собака. Спустившись обратно, Ахмет скомандовал Сережику собираться.
70
Подарил Огонь — в башкирской космогонии, не той, что записывали по деревням «фольклористы», а в настоящей, Мир — Волк, состоит из Огня (рыжей собаки), Камня (Земли) (аю, медведя), Воды (черной змеи), Ветра (вороны или сороки). Если Миру предъявить свое право на обладание ими, он наделяет ищущего каждым из этих даров, пока человек не станет целым и не вернет эти дары Миру. Принято считать, что первые два дара — огненный и водяной, можно получить, не прерывая социальной жизни; более того, чтобы властвовать над людьми, знания не ищущими, человек-начальник должен быть Огнем, иначе из его руководства ничего путного не выйдет. Оттого Власть теснейшим образом связана с кузнечным ремеслом — пока человек собственноручно не отковал нож или меч — свою душу, то править людьми из своего сердца он не может. В этой связи интересна аллюзия с типовой завязкой многих европейских мифологических сюжетов — заметьте, там меч не куют, а обретают. Сие, на взгляд автора, символизирует осознаваемую на архетипическом уровне неавтохтонность источника Власти в мире Запада. Там властители лишь марионетки некоей силы, получающие Власть из источника, упорно сохраняющего анонимность. То же относится и к русским — припоминаете меч-кладенец? Кем «кладенец», для чего?
— Че берем? — сонно спросил угревшийся у костра Сережик, после трех ломтей мяса чувствующий себя тяжеловато.
— Всю формягу ихнюю. Скатай и проводом стяни — с собой понесем. Этих уродок оставь, волыны наши возьмем. Патрон весь собери, посмотри, сколько его, и половину — к этим двум стволам. Вторую оставишь здесь. Ту, что с собой — магазины разряжаешь, патрон протираешь сухой тряпкой, каждый, и обратно. Стволы, с собой которые, посмотри — чищены, нет ли. Пистолетных сунь по две обоймы мне и себе. Те, что в стволах стоят, посмотри и добей че не хватает. И хули в обуви сидишь? Портянка-то преет, разуйся.
Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода — то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.
День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом, и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.
Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно — так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут — прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети — остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.
Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.
— Мы че сюда?
— Осмотреться надо. Дымок чуешь?
— Ага.
— На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.
Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» — скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет — у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола — прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.
Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…
— Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.
— Понял.
— О, глянь. Это кто постарался? Немец? — Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.
— Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует — идите, говорил, снова делайте. Их дофига по всем домам вокруг. Это же че — ветер смотреть?
— Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.
— Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?
— Не видел.
Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются, и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки… Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую…