Каратель
Шрифт:
— Давайте я. Вот, держите. Нет, только батарею, планшетку давайте пока сюда.
Оба коммуникатора исчезли в щегольском титановом кейсе от Вюттона, снаружи выглядевшим сшитым из кожи.
— Вот так…
— Эндрю, что, на самом деле… Я, честно говоря, никогда не воспринимал всерьез эти манипуляции.
— Ну и напрасно, дружище. Уже первая очередь "Эшелона" [72] была далеко за гранью представлений незнакомых с предметом людей. Так что…
— Н-да. Не хотелось бы увидеть среди встречающих хмурых джентльменов из АНБ. Будем надеяться, что они сейчас заняты чем-нибудь поважнее двух старых коней, размечтавшихся о пенсии и свежей травке на ферме где-нибудь в Канзасе.
72
«Эшелон» —
— Ну, положим, про Канзас я бы думал не в первую очередь…
— А что, Эндрю, все уже так плохо?
— Веселого мало, Эб. Я могу судить о фактах только по географии мест, контент из которых генерируем мы. Последнюю неделю это уже весь Юг, полностью. Национальная Гвардия держит только нефтепереработку в Хьюстоне и основные трубопроводы, оттуда идет реальный трафик. Все остальное — Голливуд.
Эбрахамсон ошарашенно вытянулся на сиденьи — он подозревал, что недавнее, так и оставшееся тайной для подавляющего большинства возмущение латиносов подавлено не до конца и не везде, но чтоб весь Юг…
— Не ожидали?
— Такого — нет… — мрачно отозвался Эбрахамсон. — Эндрю, вы же не просто так делитесь со мной этим?
— О, да вы сразу быка за рога… Что ж, конечно. Мне… немного известно о ваших родственных связях, Эбрахам, надо быть пообтекаемее в выражениях, переписываясь по и-мэйл с Прагой, Яффой и Мадридом. Нет, подождите, выслушайте меня. Я понимаю, что ни сегодня, ни завтра я не смогу вытащить из банковских компьютеров свои деньги, а послезавтра это не сможет сделать уже никто. Я рассчитываю в этом на вас. Это моя цена.
— Что вы предлагаете за это?
— Дату. День, месяц, год. Впрочем, месяц и год — текущие, остается дата. Эту дату здесь, в России, знает еще от силы пять-десять человек, не больше. Думаю, они сейчас тоже летят. Или приземляются. Или взлетают.
От вида хозяйского кабинета у Сереги зачесались кулаки — ну какого хрена, спрашивается, портить хорошие вещи, а?! Ну взяли чужой Дом, вернее — подобрали; а гадить-то к чему… Пользуйся, пока можешь, но не вставай ты на кресла сапогами, не рви кожу! У печки — груда наломанных стульев. Лень было пройти по этажу, собрать чего похуже? Раз уж из подвала дров в облом поднять. Вон, сидит шесть рыл, могли бы и метнуться; все равно ни хера не делают, даже в караул не ходят…
Рыла сидели немного растерянные и злые; по всему было видно, что сели репу чесать с самого утра — вон, полную пепельницу накурили, но к единому решению прийти не удалось. Лишнего стула не было, и Сережик, несмотря на гнетущую серьезность ситуации, с интересом уставился на Старого — как выкручиваться будет, нельзя ж перед ними встать и докладывать…
Однако Старый и здесь поступил неожиданно: поприветствовав мужиков, он не стал топтаться на месте, а грохнул заиндевевшую волыну на стол и пошел вокруг сидящих к печке, зябко втягивая прокуренный воздух. Остановился, протянул к огню ладони и сказал прямо перед собой, в стену:
— Ну, смотрю, побазарили вы с чухонцем. Ниче нового не рассказал?
— Да нет… — задумчиво протянул длинный рыжебородый мужик, одетый в снятую с литовца форму. — Так оно все как-то… Че ты базарил, вроде как так оно и есть.
— Стал быть, подтверждается, — вроде как для себя, пробормотал под нос Старый, прилаживаясь, как догадался Сережик, к манере разговора.
— В опчем, подтверждается.
— Есть мысли, как поступить?
— Да мысли-то есть…
— Хули тут тити мять! Мысли у него разные! — неожиданно взорвался один из сидящих за столом, резко повернувшись к Старому: — Ты! Знаешь их расположение?! Как хотя бы на выстрел подойти?!
Сережик мгновенно напрягся: такое резкое движение вполне могло повернуть события в нехорошее, но Старый лишь спокойно кивнул, и вновь отвернулся к печке, шелестя над огнем сухими ладонями.
— Вот! Берем этого — и пошли! Я пидарасом подыхать не желаю! — видимо, говоривший заводил эту пластинку не первый раз; Сережик чувствовал, как нерешительно ежатся четверо и враждебно напрягся один, в чистом караульном тулупе:
— Ага! "Пошли!" Как бы ходилку не отстрелили! И это, Евтей, ну пришел ты к ихнему забору, а дальше чо? Скажи. Если знаешь че — ладно, пойдем. На самом деле, если мы одни можем всех из-под пиздюлей выдернуть, то делать это надо, чего там. А если просто так пойти и подохнуть, это давайте кто подурнее. Да, мужики? Я вот думаю, что реальнее вон Губу с малявой в Пыштым отправить, а там пусть каждый сам за себя думает.
Сидящие за столом ничего не ответили, но по их мрачному виду было ясно, что они, в общем, склоняются к жизни. Тут же такое дело — когда точно не знаешь, что победишь, надо перед боем от жизни отказаться. Только тогда встанешь, пойдешь да посмотришь, так ли крепок враг, как кажется; и узнаешь или цвет его крови, или цвет своего поноса. Пока от жизни не отказался, пока у тебя на завтра есть планы, которые поважнее сегодняшней победы — не встанешь.
…Во тварь! — напрягся Сережик, с ненавистью видя насквозь гнилую движуху этого здоровяка в тулупе. Сгоряча Сережик даже не заметил, как необычно для него видеть каждое движение мускулов на лице человека, читать каждое из коротких метаний взгляда — а ведь он впервые ясно понимал смысл каждого содрогания развернутой перед ним картины человеческого нутра. Ему мешало страстное желание, чтоб Старый перестал наконец косить под мерзнущего бомжа, достал свой дурацкий, но такой длинный и острый кухарь и вывернул бы ливер этой наглой твари, сумевшей как-то обмануть сидящих за столом мужиков. То, что остальные мужики нормальные, Сережику было видно вполне отчетливо, но так же просматривалось четкое нежелание каждого ввязываться в непонятное, не будучи к тому однозначно вынужденным. Парнишку охватило какое-то странное, легкое и даже веселое презрение к этим здоровым и страшным мужикам, стало как-то смешно, что он мог их когда-то бояться… Кого, а? Вот этих? Может, еще пойти этого, как его, Губу побояться?! Суки, сидят набычились, прям как большие, а! Аж смешно, чесслово…
Сережик тут же понял, чего ждет Старый, грея руки у огня и не спеша начинать выруливать это мясо. Старый ждет, когда это сделает он, Серега Базарный. Сереге стало очень страшно — но каким-то чужим и далеким отделом мозга; с такого удаления долетал только смысл — "Мне страшно", но сделать с Сережиком страх ничего не мог. Поняв это, Сережик полностью растворился в новом ощущении — легкость предстоящего боя уже заменила холодную вязкую кровь в его жилах, и это было так здорово, что даже смерть казалась мелкой неприятностью по сравнению с потерей этого удивительного чувства.
Да, Сережик угодил в военное, именно ради дел, свершаемых с этой шипучкой в венах, и появляется на свет мужчина. Это его истинное лицо, которого боятся все — свои и чужие, человек с таким лицом останавливал сотню и обращал ее в бегство, рвал руками могучих хищников, с таким лицом шли на красные пулеметы дроздовцы и брали Кенигсберг воины Сталина.
Сережик понял, что стоит как-то не так. Зачем держать голову наклоненной, а спину — чуть согнутой? Неправильно это. Люди глазами тоже слушают, и едва ли не больше, чем ушами. Сережик скинул с плеча волыну и небрежно грохнул ее на стол рядом с автоматом Старого — что-то подсказало его телу, что надо поступить именно так. Откуда-то из глубины брюха поднялся мокрый и холодный страх, пытаясь облепить то легкое и стремительное, в котором теперь стал жить Сережик, и утащить его обратно, в тоскливо замирающую от страха влажную глубину посреди холодных кишок, но Сережик с неожиданной легкостью загнал этот промозглый туман обратно и тут же забыл о его существовании.