Карьера Никодима Дызмы
Шрифт:
«Я познакомилась сегодня с новым человеком. У него странное имя: Никодим Дызма. В этом имени есть что-то таинственное и волнующее. У него репутация сильного человека. По-моему, не без оснований… Он был бы хорош с бичом ницшеанского сверхчеловека в руках. Он излучает мужскую силу. Быть может, грубую, первобытную, но такую могучую, что не покориться ей невозможно. Кася находит, что он груб, резок и банален. В первом она права. Что касается второго, то я еще не составила своего мнения. Мне он нравится».
Никодим улыбнулся, достал блокнот и выписал непонятные
.— Ну, а дальше?
Дальше было несколько страниц с описанием сна и ссоры с Касей. Никодим прочитал то место, где было снова упомянуто его имя:
«Она этого не понимает. Ненавидит Никодима, потому что у нее патологическое отношение к жизни. Что я собой представляю, если отбросить мою женственность? Ведь в ней мое существо. Мой интеллект, мои эстетические навыки — все служит моей женственности, а не наоборот. Что же тут удивительного, если присутствие мужчины действует на меня не только психически, но и физически. Кто знает, будь это другой, такой же здоровый, нормальный мужчина, и он с той же силой воздействовал бы на меня».
— Ишь какая! — мотнул головой Никодим. — Лишь бы брюки. И уже ей достаточно.
Посмотрев в окно, он убедился, что можно продолжать чтение без опаски. Дальше шло несколько свежих записей — чернила еще не потемнели:
«Сегодня он уехал в Варшаву по вызову премьер-министра. Какое странное чувство — тоска. Она губит душевный покой. Будет ли он там изменять мне? Трудно сказать, я его еще мало знаю. Когда думаю о нем, у меня крепнет убеждение, что в основе его существа лежит какая-то тайна, в которой он замкнулся, как в раковине. Кто знает, раскроется ли когда-нибудь эта раковина от всепобеждающего тепла лучей? И, раскрывшись, не устрашит ли меня?
Не знаю, собственно говоря, ничего не знаю о нем, одно мне известно: я жажду его каждым своим нервом, каждой мыслью. Он говорит так мало, так мало и просто, что можно бы его заподозрить в ограниченности, если б не приходилось ежедневно убеждаться, что под этим низким лбом кипит неустанная работа могучего интеллекта. Кася утверждает, будто он некультурен. Неправда. Возможно, ему не хватает внешнего лоска, возможно, у него есть пробелы в воспитании, пробелы, которые, признаюсь, ставят в тупик, если вспомнить, что он учился в Оксфордском университете. Но, с другой стороны, может быть, это делается намеренно. Он демонстрирует презрение к условностям жизни только для того, чтобы тем самым подчеркнуть то, что относится к ее существу. То же чувствуется и в манере одеваться. Он, без сомнения, хорошо сложен, и только костюм делает его неуклюжим. Я задумывалась, красив ли он? Скорее нет. Но разве мне нужна красота? Он гипнотизирует меня своей мужской сутью. Мне хотелось бы, чтоб у него были более красивые руки. Сегодня я послала ему пространное письмо. Мне очень недостает его».
Следующая страница начиналась французской фразой, потом было написано:
«Произошло несчастье. Я думала, что лишусь чувств, когда прочла газеты. Я дрожу при одном лишь предположении, что он может не вернуться в Коборово».
— Вот влопалась баба! — пробурчал Дызма и подумал, что хоть это и приятно для самолюбия, но со временем может доставить много хлопот.
«Леон послал ему поздравительную телеграмму. Боже, если бы он принял предложение Леона и остался здесь! Я мечтаю переехать в Варшаву.
Нет, это невозможно. Я буду бояться выйти на улицу, чтобы не встретить тети Пшеленской или кого-нибудь из знакомых.
Я не могу смотреть им в глаза, и в то же время у меня нет сил отказаться видеть его».
Запись на следующей странице была еще короче.
«Я не спала всю ночь. Господи! Возможно, он будет богат!!!
Любит ли он меня?
Когда я его спросила, он коротко ответил: «Да». А это может означать или очень много, или ничего».
Никодим перевернул страницу и посмотрел в окно. В конце аллеи показался автомобиль. Это возвращался Куницкий.
Дызма торопливо поднялся, сунул дневник на старое место, стараясь не шуметь, вышел в коридор и спустился бегом по лестнице. Было уже самое время — распахнулись парадные двери, появился Куницкий, протянул к нему руки. Дызма упал в его объятия.
— Дорогой пан Никодим! Наконец-то! Сердечно поздравляю! Получили мою телеграмму? Ну и что? Вы организуете все с размахом. В газетах вас так хвалят… Поздравляю от всего сердца. Впрочем, вы и сами знаете, я желаю вам только удачи.
— Благодарю вас.
— Садитесь же, дорогой пан Никодим, дорогой пан председатель. Я должен сделать вам одно предложение.
Он усадил Дызму в кресло, затем вдруг спохватился:
— Может, хотите отдохнуть?
— Нет, я не устал.
— Ну слава богу. Тогда, пожалуйста, выслушайте меня. Прошу ответа мне сразу не давать, если ответ отрицательный. Хорошо?
Никодим улыбнулся и прищурился:
— А если я угадаю, что вы хотите предложить, а?
— Возможно ли? — удивился Куницкий.
— Вы хотите, чтоб я остался у вас управляющим? Не так ли?
Бросившись к Никодиму, Куницкий снова заключил его в объятия. Он пустился приводить разные доводы и вскоре доказал как дважды два четыре, что Никодим должен остаться.
— Ведь председатель правления банка, дорогой пан Никодим, не государственный чиновник, он глава предприятия, он может располагать своим временем как угодно.
Никодим притворился, будто колеблется, но вскоре согласился, поставив условие: Куницкий не будет никому сообщать, что председатель хлебного банка состоит у него в управляющих.
Это условие было, разумеется, принято.
Тем временем вернулась Нина. Она не ответила на поклон Никодима, но широко открытые глаза говорили так много, что, будь Куницкий наблюдательней, он бы уже обо всем догадался.
Возможно, впрочем, что радость, вызванная согласием Никодима, ослабила его восприимчивость. Он шумно принялся объяснять жене, как он рад, что пан Никодим не оставит Коборова на произвол судьбы, будет заботиться о его интересах, часто наносить визиты.
— И я очень рада, — добавила Нина и, извинившись, пошла переодеться, так как обед по воскресеньям подавали в два часа.