«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
Он замолчал. Лицо его теперь казалось Шлендеру молодым, даже чем-то приятным, хотя под густой щетиной просвечивала синеватая кожа давно и основательно пьющего человека.
— Расскажи подробней, — попросил Шлендер.
— Не хочу… Я их наизусть выучил, все эти подробности… В рубашку плакал, как щенок, теперь… Чего теперь рассказывать? Двадцать шесть лет, три курса университета, трудовая книжка, по которой можно изучать географию Союза… Отчим — профессор. Банально и просто, как видите. Спившееся чадо из обеспеченной семьи.
— Звать тебя как? — зачем-то спросил Шлендер.
— Геннадий.
— Помочь
— А зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем, говорю, помогать? Вот ведь… тянет всех на потребительский гуманизм! Валяйте, водите меня к себе. Оденьте, обуйте. Как Жана Вальжана. А я у вас потом столовое серебро стяну. — Он грубо рассмеялся. — Помочь… Когда человеку гроб сколачивать пора, врачи его от гриппа лечат или бородавку ему на носу выводят… Чем вы поможете человеку, у которого перебит позвоночник? И потом… если он не хочет — понимаете? — не хочет, чтобы ему помогали.
Он как-то сразу сник и снова стал серым, тяжелым, старым.
— Тебе чем позвоночник сломали? Водкой? Мировая скорбь заела?
— Есть такая наука — сопромат, — продолжал Геннадий, не обращая внимания на язвительный тон Шлендера. — Так вот, меня плохо выстроили. Без учета среды. Напичкали всякими глупостями в золоченой бумажке, потом я бумажку ту развернул, а внутри — дерьмо… Вот так.
Шлендер вдруг разозлился.
— Дурак ты! Дурак и позер! Спину ему перебили, видите ли… Затасканные штучки. Никто почему-то не жалуется, что сам себе голову открутил.
— Все-то вы знаете, — равнодушно сказал Геннадий. — Мудрый вы… Ладно, поговорили, и будет. Идите своей дорогой, а то я опять сорвусь и такую вам истерику закачу… Мне не привыкать.
— Я пойду.
— Вот и идите… Закурить только оставьте, если не жалко.
Аркадий Семенович уже совсем было дошел до дома, но, постояв у подъезда, повернул обратно. Осталось что-то недоговоренное. Или недоделанное? Хотя — что? Алкоголиков не видел? Слава богу, повидал всяких и разных. И Ростана читали, и Есенина.
Парня на лавке не было.
Сейчас, припомнив все это, он снова подумал, что получилось как-то не так. Нелепо получилось. Выслушал все и ушел… А что надо было? Взять за руку, привести домой, вытереть сопли? Сам пьешь, сам и отвечай.
Так-то оно так. И все-таки — что-то не так…
14
Тебя звали Таней.
Спасибо, что ты пришла. Только… ты не давай мне спать, слышишь? Не давай мне спать, потому что во сне я говорю страшные слова, очень страшные, тебе нельзя их слушать… Когда-то, очень давно, так давно, что неизвестно — было ли это, я читал тебе «Мцыри». Помнишь? А твой голубой бант? Он еще цел?.. Знаешь, Танька, я видел его совсем недавно, вот только не вспомню где? Нет, не вспомню… Не давай мне спать… Так хорошо, что ты пришла… А это кто? Сестра! Кто это?!
— К вам отец.
— У меня нет отца.
— А я?
— Ты? Кто тебя пустил? И почему ты в белом халате, ведь он не может быть белым, на нем дерьмо… Или отмыл уже? Ну да, отмыл, конечно, ты ведь всегда вовремя все успеваешь сделать… Садись. Мне даже любопытно, что ты пришел… Погоди, я задам тебе деликатный вопрос, пока ты не начал на меня кричать. Ты уже академик? Нет? Ай-ай-ай! Седой, заслуженный, и все, выходит, даром? Как же это? Или сребреников нынче уже не платят?
— Замолчи, щенок!
— Ну-ну… Ты не кричи, тут больница, а не твоя вшивая кафедра. Ты сюда зачем пришел? Я знаю, ты пришел сказать: «Ну что, допрыгался, подонок?» Да? Ну, так я тебе отвечу: я социально не опасный алкоголик, а ты… Впрочем, ты теперь тоже так себе, потертая старая шкура… Пошел вон, слышишь? Иначе я кину в тебя графином!
— Русанов, что с вами?
— Зачем вы пустили сюда этого типа?!
— Успокойтесь. Здесь никого нет. Выпейте… Ну вот. Теперь засните.
Палата. Белые стены. Тихо, темно. Ночь. Из приоткрытой двери на пол у его кровати падает тонкий луч света.
Сколько времени он здесь?
День сменяется ночью, но это где-то там, черт знает как далеко, а здесь он приходит в сознание почему-то только ночью, да и то не поймешь — бред это или явь. Думать ему трудно. А надо. Очень надо. Что-то он не успел додумать, когда был на ногах, какие-то мысли уже приходили в голову. Что будет дальше?
Кружатся стены. Кружится дверь. Там, если повернуть голову, в узкую щель можно увидеть чье-то лицо. Наверное, сестра. Или няня. Он не знает точно.
Несколько раз он видел рядом знакомого рыжего дядю с цыганскими глазами. Сидел на стуле. Откуда он его знает?.. Бред?.. Потом приходил следователь, его, кажется, не хотели пускать. Разговор с ним помнит плохо. Память стала совсем дырявой. Может быть, это к лучшему? Крутятся чьи-то лица, обрывки разговоров, быль мешается с небылью, курильские рыбаки ходят с ним по Москве, потом зачем-то появился рыжий доктор, с которым он вел свою последнюю интеллектуальную беседу, порывался даже стихи читать. Кружатся стены.
— Няня!
— Чего тебе?
— Скажите, наш хирург рыжий, да? И глаза у него черные?
— Беда мне с тобой. Опять чепуху понес. И когда уже очухаешься?
— Я не брежу, нет… Только вы никого ко мне не пускайте, ладно? Никого, кроме Тани…
Ты еще здесь? Не уходи. Спасибо, что ты пришла… Этот доктор, он, знаешь, похож на пирата… Я ломал перед ним ваньку, а он достал меня откуда-то из канавы, вынул требуху, посмотрел на нее и снова запихал. Он давно грозился это сделать. Только зачем? Ничего путного он не увидел.
Ты знаешь, Танюш, я хотел стать сильным и злым. Гордым. Смешно — гордым… Деревня Свиноедово. Там меня били смертным боем. Думаешь за что? Украл. Ты представляешь, Танька? Взял и украл… А ведь начал с того, что стал ходить по земле и говорить, что мне наплевать на все, но порядочность я в себе сохраню. Да, да! Мир — сам по себе, я — сам, а чтобы нескучно было, чтобы мысли всякие не лезли в голову — ненужные мысли о том, что мне нагадили в душу, — так для этого есть водка… А так не получилось, Танька. Не бывает так. Или все, или ничего. Водка — не сестра милосердия. Она снимает боль, она утешает и гладит тебя по головке, и вертится вокруг, обнимает тебя одной рукой, а другой, словно шлюха, лезет в карман. В душу. Она забирает все. И боль твою возьмет себе, и честь, и волю, а когда уже нечего брать, когда стоишь перед ней нагишом, пустой — тогда ударит. Зло ударит сплеча, и если устоишь, если не перешибет тебя сразу — беги. Ползи на четвереньках… Уползешь — твое счастье. Ткнешься носом — твоя беда…