Карфаген должен быть разрушен (др. изд.)

Немировский Александр Иосифович

В ШКОЛЬНОМ ЗАЛЕ

Андриск на цыпочках прокрался к колонне. Отсюда можно было все слышать, оставаясь невидимым. Юноша тихо опустил с плеч котомку и прислушался. Голос Блоссия звучал ровно:

— Мир — это совокупность всего сущего. Вне его ничего нет. В мире четыре начала: огонь, из которого произошло небо; вода, без которой нет жизни на земле; воздух, который мы не видим, но ощущаем, земля, которой мы принадлежим. Земля обитаемая, или ойкумена, состоит из трех материков — Азия находится между Танаисом [54] и Нилом, Ливия [55] — между Нилом и Столпами Геракла [56] ,

Европа — между Столпами Геракла и Танаисом. Неоглядное море, омывающее материки, называется Океаном. Там, где он, глубоко прорываясь в сушу, отделяет Европу от Ливии, находится Внутреннее море. Дети! Как называется место прорыва?

54

Танаис — древнее название реки Дон.

55

Ливия — древнее названии Африки.

56

Столпы Геракла — Гибралтарский пролив.

— Столпы Геракла, — сказал из-за колонны Андриск, стараясь подражать ребенку.

— Кажется, у меня еще один ученик, — проговорил Блоссий. — Заходи, детка, но больше не подсказывай.

— Не буду, — протянул Андриск и, выбежав из-за колонны, бросился в объятия учителя.

— Обманщик! — воскликнул Блоссий, целуя Андриска. — Однако с каким искусством ты изобразил ребенка! Раньше я за тобой ничего подобного не замечал.

Андриск подошел к Элии и, внезапно схватив ее за талию, поднял вверх.

— Воздух, который мы видим, но не ощущаем, — произнес он голосом Блоссия.

— Андриск! — вскрикнула Элия, залившись румянцем. — Ты вернулся? Андриск! Где же ты пропадал почти целый год?

— Смотри-ка, — проговорил он, опуская девочку на землю. — Не боишься…

— Чего мне бояться? — задорно ответила она. — А почему ты говоришь тремя голосами?

— Подожди, все расскажу по порядку. Вот только…

Скользнув за колонну, Андриск вынес оттуда котомку и аккуратно положил ее на стол.

— Что тут? — спросил Блоссий.

— Учитель! — ответил Андриск.

— Да, я учитель.

— Но это твой учитель! — торжествующе произнес юноша, развязывая котомку, из которой показался мраморный бюст. Узкая голова. Тонкая шея. Нос с горбинкой, высокий лоб.

— Зенон! — воскликнул Блоссий. — Дети! Смотрите! Перед вами величайший из мудрецов. — Блоссий восторженно всплеснул руками. — Отыскать Зенона! Как тебе удалось?

— Очень просто. Постучался в дверь. Скульптор провел меня в перистиль, где ко мне обратились сотни каменных и бронзовых лиц. В одном я узнал Курносого и не смог скрыть радости. «Тебе Сократа? — спросил скульптор. — Два денария». — «Нет, Зенона». Он осмотрел меня с ног до головы и исчез. Появившись с бюстом, он сказал: «Пять денариев». — «Почему дороже? — спросил я. — Шейка у этого тонкая, щеки впалые, нос узкий. А у Сократа шея, как у мясника, а носище — во какой». — «Не за материал берем, — ответил хитрец, — по спросу. До войны с Персеем любая голова стоила денарий. А теперь все хотят иметь Зенона. Время-то какое беспокойное». Дал я ему пять денариев, а Зенона — в мешок.

— Денарии-то откуда взялись? — спросил Блоссий. — Ведь деньги на дороге не валяются.

— Не валяются, — согласился Андриск. — А умеючи подобрать можно. Однажды еду я, посвистываю, вдруг вижу: горит костер, вокруг какие-то люди сидят. Время между тем позднее…

— Испугался? — спросила Элия.

— Не без того. Слышу, однако, зовут меня к костру. Невежливо, думаю, отказываться. Ну, подсел к ним. Поговорили о том о сем. И пригласили они меня в свою компанию. Оттуда и деньги.

— Ты меня пугаешь, — протянул Блоссий. — Честные люди, когда стемнеет, дома спят. Только разбойники…

— Нет! — запротестовал Андриск. — К разбойникам я бы не пошел.

— Пастухи?

— Вот еще! С пастухами мне не по пути, да и скучно. А тут и дело мое не пострадало — Филонику я три повозки шкур отвез, — и мне интересно, и всем весело.

— Весело? — удивился Блоссий. — Да скажи ты, наконец, что это за люди?

— Макк, Буккон, Доссен. А сам я Паппом был.

— Так ты был бродячим актером! — воскликнул Блоссий. —

Что ж! Могу тебе сказать, театр — хорошая школа. Он развивает наблюдательность, сообразительность. Актер, меняя маски, живет не одной, а несколькими жизнями, перевоплощаясь в своих героев…

— Можно посмотреть, как ты играешь? — спросила Элия.

— Ты уже видела! — возразил Блоссий. — Андриск, прервав наш урок, сыграл несколько сценок. Первая — встреча, вторая — на дороге, третья — в мастерской скульптора. Думаю, этого хватит.

В ТАБЛИНЕ КАТОНА

Обещая написать римскую историю на латыни, Катон утаил, что работает над нею много лет. Ему, как никому другому, были понятны трудности, заставившие Авла Постумия излагать историю Рима по-гречески. Когда Катон изучал написанные греками агрономические труды, ему было легко вместо греческих слов найти подходящие латинские — сошник, саженцы, перегной, хворост, пар. Но каким латинским словом можно передать греческое «история»? Многие латинские авторы давали своим сочинениям название «летопись». Однако Катон не собирался излагать события год за годом, а ставил целью выяснить, как возник римский народ и как он достиг могущества, сначала в Лациуме, затем в Италии, наконец, во всем мире.

Ближе всего к «Истории» было латинское «Исследование». Но назови он так свои писания, его примут за какого-нибудь медика или астронома, наподобие Сульпиция Гала, и спросят: «Ну что ты там, Катон, наисследовал?»

Можно, конечно, назвать проще: «Молва», — ведь он собирает предания, древнейшие и достоверные, а не сочиняет, как греки. Но ведь тогда скажут: «Ты, Катон, всяких слухов понабрал, а мы хотим истину знать!» — «Истина — неплохое название, ведь слова «история» и «истина» одну основу имеют. От этого же корня возникли слова «истый» и «истец». Исследуй, пытайся, узнаешь истинную историю. Но назвать «Истина» нескромно. Скажут: «Ты, Катон, один истину знаешь, а до тебя, что, враками пробавлялись?»

После долгих раздумий, сомнений и колебаний Катон решил назвать свой многолетний труд «Начала». Ведь он первым начинает писать историю Италии.

Бездумные изложения событий год за годом, по правлениям консулов, — не в счет.

Шесть книг «Начал» уже написаны. Для седьмой сделаны выписки из греческой «Летописи» Фабия Пиктора, переполненной изречениями Фабия Максима, которых тот не произносил, и изложением вещих снов Сципиона, которых Долгогривый никогда не видел.

Катон отложил свиток в сторону. Память оживила первую встречу с Долгогривым — так Катон называл Сципиона. Его, Катона, вызвали в преторий по жалобе на жестокое обращение. Другой бы на месте Долгогривого сказал: «Центурион! Всыпь жалобщику, чтобы неповадно было кляузничать!» Но консул проворчал: «Как ты, братец, с моими воинами обращаешься!» В этом «братец» чувствовалась спесь патриция, едва удостаивавшего ничтожного плебея вниманием. И что значит «мои воины»? Так и хотелось выкрикнуть: «Это воины республики!» Однако Катон молчал, опасаясь испортить карьеру. Сципион перекинулся несколькими словами по-гречески с легатом Гаем Лелием. Смысла слов Катон не мог понять, но, видимо, Лелий убеждал не принимать никаких мер.

— Иди, братец! — сказал Сципион. — И чтобы на тебя больше не жаловались. Понял?

— Слушаюсь! — ответил Катон.

С того дня Катон, не жалея времени, наблюдал за Сципионом. Войско тогда стояло в Сицилии, хотя ему давно было пора осаждать Карфаген. Сципион же целыми днями пропадал на агоре Лилибея, накинув поверх туники паллий [57] , окруженный философами и другими бездельниками.

Как раз в это время Катону стало известно, что легат Сципиона и его любимчик Племиний захватил город Локры и устроил там чудовищную резню. При этом Племиний разграбил знаменитый храм Прозерпины, остававшийся нетронутым во всех войнах, которые велись на юге Италии. Теперь у Катона был материал для обвинения Сципиона, и он послал в сенат описание «художеств» самого Сципиона и тех преступлений, которым он попустительствовал.

57

Паллий — просторный греческий плащ, который обычно носили философы.