Карфаген должен быть разрушен (др. изд.)
Шрифт:
— Хорошо, что я об этом не догадывался, — вставил Полибий, — а то быть бы Деметрию и сейчас в Риме.
— В том, что твоя тайна стала мне известна, виноваты другие. Что ты скажешь о людях, теряющих такие письма?
Он перевернул лежавший перед ним листок, и Полибий тотчас узнал свою печать.
Взяв письмо, консул разорвал его на мелкие клочки.
— Не исключено, — продолжал он, глядя в глаза Полибию, — что тобою руководило не только желание проверить свои силы, которым нет сейчас применения, но и надежда на возможную помощь из Сирии. Должен тебя разочаровать. Головы у царей устроены по-иному, чем у
Полибий отрицательно помотал головой.
— Поговорим о другом! — произнес сенатор, благоговейно касаясь пальцами сферы. — Тебя, наверное, заинтересует, что до меня этой сферой владел Архимед и что она — дело его рук и ума.
— Как же она оказалась у тебя?! — воскликнул Полибий.
— Не удивляйся! Под командованием Марцелла, осаждавшего Сиракузы, были не только убийцы Архимеда, но и его почитатели. Им не удалось спасти жизнь великого ученого, но они сделали все, чтобы сохранить его творения. Эту сферу вместе с сочинениями Архимеда привез в Рим мой отец. Он был квестором Марцелла. С детства я познаю мудрость Архимеда и стараюсь продвинуться в астрономии.
— Но как же ты сочетаешь астрономию со службой государству?
— Я вижу, ты знаком с учением Эпикура, — сказал хозяин. — Ты имеешь в виду его наставление: «Мудрец не должен заниматься политикой». Доживи Эпикур до времени Ганнибала, он мог бы добавить: «Судьба Архимеда — пример того, что ожидает мудреца, вникающего в государственные дела». Но зато противник Эпикура Зенон, окажись он долговечнее, ответил бы: «Нет! Архимед погиб потому, что слишком поздно занялся государственной деятельностью. Если бы он сочетал занятия геометрией с политикой, Сиракузы не втянулись бы в пагубную войну с Римом». И мне кажется, прав Зенон.
— Я тоже согласен с Зеноном, — продолжил Полибий. — Ученый, будь он астрономом или историком, прежде всего гражданин, а следовательно, и политик.
— Но ведь Зенон говорил о гражданине ойкумены, о космополите, а не о гражданстве в том смысле, которое вкладывал в это слово Аристотель.
— Во времена Аристотеля возникла всемирная держава Александра, но она оказалась недолговечной. Другое дело — Рим. Он объединил весь Запад и часть Востока. Пройдет немного времени — Пергам, Сирия и Египет тоже станут римскими владениями, и тогда слово «римский гражданин» приобретет смысл «гражданин ойкумены»… В своей истории я стараюсь показать, что…
В глазах Сульпиция блеснул огонек.
— Ты избрал трудный путь, Полибий, мне остается тебе пожелать: через тернии к звездам!
Возвращаясь домой, Полибий пытался осмыслить встречу с астрономом в тоге: «Моя помощь Деметрию осталась безнаказанной. Но окончилась провалом моя попытка доказать самому себе и поколению отчаявшихся, что я что-то разумею в политике. Полагая, что действую в интересах Ахайи, я действовал в интересах Рима. Не потому ли Сульпиций назвал мой путь трудным?»
В БРУНДИЗИИ
Корабль, на котором должен был отплыть Андриск, стоял под погрузкой, и у юноши оставалось время, чтобы пройтись по городу, о котором
Эпирские купцы испокон веков привозили сюда свои товары, и по их рассказам брундизийцы отличались редким гостеприимством. И отсюда же на кораблях переправилось ромейское войско, превратившее Эпир в пустыню.
Едва Андриск прошел два десятка шагов, как столкнулся лицом к лицу с Теренцием.
— Как хорошо, что и в чужом городе можно встретить старого знакомого! — воскликнул карфагенянин. — А где Макк и Доссен?
— Наш театр распался, — сказал Андриск. — Я по поручению патрона направляюсь в Пергам.
Он назвал этот город наугад, не желая посвящать Теренция в свои планы.
— А я в Афины, — отозвался Теренций. — Меня охватило непонятное отчаяние, и я почувствовал, что больше не могу оставаться в Риме. Я не помню своей родины, я вырос в Италии, и все же я чужестранец. Все здесь мне чужое.
— Мне тоже, — вздохнул Андриск.
— Тогда ты меня поймешь. Может быть, в Афинах я почувствую себя по-настоящему свободным. Окунусь в толчею древнего и великого города, вдохну воздух, которым дышал Менандр. Когда же приду в себя, поеду в Карфаген, поищу родителей.
— Все эти годы я искал отца и уже отчаялся его найти, — сказал Андриск. — А ведь он где-то в Италии.
— Да, — подхватил Теренций. — Рабство наложило невидимые клейма на наши души. И как ни стараются те, которым мы дороги, не напоминать нам о нашем прошлом, разве его можно забыть? Кажется, в этом истинная причина моего бегства.
— Почему ты называешь это бегством? Ведь ты волен распоряжаться своей судьбой.
Теренций задумался.
— Видишь ли, — сказал он доверительно. — В Риме остались мои знатные покровители. Это милые, прекрасно образованные юноши, сделавшие все, чтобы мои комедии имели успех. Я им многим обязан. Но надоело чувствовать себя бедным родственником. Я хочу быть свободным. Я не смог бы объяснить им всего, что говорю тебе. Я уехал, не простившись. Даже не написав письма. Но я оставил им свою комедию «Братья», — кажется, это лучшее из написанного мною.
— Понимаю тебя. У каждого человека порой возникает неодолимое желание начать новую жизнь. Сознаюсь, я тоже нахожусь на таком перепутье: я надеюсь создать свой театр и уже выбрал для себя коронную роль. Какую? Не спрашивай меня. Скажи, когда отправляется твой корабль?
— Завтра утром, — ответил Теренций.
— А мой — через два дня. Желаю тебе, Теренций, счастливого плавания, новых друзей и новых зрителей.
— А тебе, Андриск, удачи в твоей коронной роли, какой бы она ни была.
Не зная, как убить время, Андриск стал наблюдать за судном, подошедшим к молу. Это был «торговец», как называли в Эпире круглые грузовые суда в отличие от длинных военных. В трюме «торговца» его самого привезли в Италию.
Один из матросов спрыгнул на берег и прикрепил к каменному столбику брошенный с борта канат. Спустили лестницу. К ней подошли два легионера с обнаженными мечами. «Сейчас выведут рабов, — подумал Андриск. — Вот и они!»
Те двое, которых Андриск принял за рабов, были в цепях. Один грязный, обросший волосами, словно его год не касались ножницы, другой — подтянутый, опрятно одетый, с бледным выразительным лицом. Спустившись на берег, звероподобный узник стал мычать что-то невразумительное. Взгляд его блуждал.