Карфаген должен быть разрушен
Шрифт:
Но вот совершенно неожиданно что-то стряслось с Терцией [68] .
Всю семью, всех домочадцев вконец измучили ее, казалось бы, беспричинные слезы и крики. Вызывали медика-грека. Прописал какие-то капли. Не помогли.
Наконец призналась: «Хочу служить Весте». — «А ты знаешь, что это такое? — в ужасе спрашивала мать. — Тридцать лет ты будешь жить вне дома. У тебя не будет своей семьи и детей». Пришлось Элию Пету успокаивать обеих. Жене он внушал, что служение Весте принесет семье великий почет, и приводил примеры того, как весталки удостаивались большей славы, чем консулы. У дочери он пытался выяснить, откуда возникло желание стать весталкой. Терция долго молчала, а потом с таинственным видом сказала:
68
В Риме дочери получали родовое имя. Если их было несколько, то, пока они жили в отцовском доме, их звали по порядковым номерам — Прима (Первая), Секунда (Вторая), Терция (Третья) и т. д.
— Мне снился сон. Я видела себя в белом, идущей по Риму, и все называли меня Аматой.
Это объяснение успокоило отца, но не мать.
— Мало ли что снится! — кричала она, пытаясь убедить мужа. — Однажды мне приснилось, что я скачу на коне. Верная примета к смерти. А вот видишь — жива! И потом, все равно не возьмут: у нее родинка на том же месте, что и у меня, под ухом.
— Да! — обрадовался Элий. — О родинке я не подумал. Но знаешь что: не будем расстраивать ее. Пусть идет к великому понтифику. Ведь ему придется выбирать из сорока девочек.
Взволнованная мать немного успокоилась, а Терция, узнав, что ей разрешено идти к понтифику, упорно твердила:
— Все равно выберут меня!
— Почему ты так уверена? — улыбнулся отец.
— Я же сказала, мне снился сон…
И вот настал день, которого все, кроме Элии, ждали со страхом. Вернется ли Элия домой, чтобы жить, как все, или станет одной из шести жриц, лишенных всего, о чем мечтает любая девушка, но обладающих почетом, которого не может добиться ни одна из них.
Она вышла из дому одна, как было предписано священными правилами, и исчезла в дверях храма Весты. Почти одновременно с ней в храм вошли еще тридцать девять девочек.
Через час из святилища одна за другой потянулись отвергнутые. Элии среди них не было. И вскоре к дому Элия Пета зашагал великий понтифик.
— Поздравляю тебя, Секст Элий Пет, с великой честью! — торжественно произнес он, входя в атрий. — Твоя младшая дочь Элия угодна Весте.
АТТАЛ
Аттал слушал Андриска, наклонив голову. С первых же слов юноши царь заподозрил, что человек, назвавшийся Филиппом, сыном Персея, не тот, за кого себя выдает. Разумеется, несколько лет пребывания в плену, особенно в ромейском, могли многое стереть из памяти. Но есть вещи, которые не забываются. Юноша говорил на эллинском языке, произнося свистящие согласные не так, как македонцы. Македонец сказал бы не «Сирия», а «Ширия». Несколько раз царь порывался встать и позвать стражу. Но в словах юноши было столько страсти, желания отомстить Риму, веры в возможность союза царей против кровожадной римской волчицы, что Аттал подумал: «Может быть, это все-таки сын Персея?»
— Скажи, — спросил он, — откуда родом твой наставник Эвагор, с которым ты оказался в Альбе Фуцинской? Я был в юности послом моего брата при дворе Персея и познакомился в Пелле с одним из царских друзей. Его тоже звали Эвагором. Он был из Эпира.
— Мой Эвагор был коренным македонянином, — сказал Андриск.
Теперь Аттал был уверен, что перед ним самозванец, и все же продолжал слушать.
— После того как мне удалось бежать, — продолжал Андриск, — я жил сначала в горах. Италийцы — прекрасные люди. Не чета римлянам. Впервые после всего, что мне пришлось пережить в Альбе Фуцинской, я ощутил себя человеком. Я научился делать все, что делали они, не гнушаясь никакой работой: стриг животных, спаривал баранов и овец, сдирал шкуры, мыл их в ручье. Пастухи помогли мне добраться до Брундизия. Оттуда я на рыбачьем суденышке переправился в Эпир, пешком прошел по некогда цветущей стране, превращенной ромеями в пустыню. Представь покинутые города, вой молосских псов, стаи которых добывают себе пропитание в обезлюдевшей стране охотой на диких зверей. Избежать верной гибели помогло мне знание повадок этих собак. Ведь и италийцы используют молосов для охраны стад.
— А чем ты питался в пути? — поинтересовался царь.
— Я могу тебе ответить словами Филемона из его трагедии «Философы»: моими спутниками были «сухая смоква, корка да глоток воды». Ромеи не вырыли садовых деревьев, чтобы увезти с собой. Воды было вдоволь, а ячменными лепешками меня снабдили италийцы. Эвагор мне много рассказывал о Зеноне Китионском и о его воздержанности в пище. Мне представилась возможность стать последователем Зенона…
— Как тебе удалось прочитать Филемона? — спросил Аттал. — Может быть, в Альбе Фуцинской была библиотека?
— В Альбе не найти даже одной книги, — отвечал Андриск, — и Филемона я не читал. Но Эвагор был библиотекарем моего отца и обладал невероятной памятью.
«Молодец, — подумал Аттал. — Но как этот самозванец узнал о Зеноне?»
— Пройдя горами родной Македонии, я оказался во Фракии. Князь Барсаба оказал мне гостеприимство. Ведь он женат на моей сестре. Но помощи он не обещал. Во Фракии много князей, и он не может решать за всех.
— Нам труднее, чем Барсабе, — сказал Аттал. — Я единоличный правитель, но за мною следят тысячи глаз. Пергам переполнен ромейскими лазутчиками. Тебе лучше поселиться в одном из моих приморских городов. Там много твоих соотечественников. Ты найдешь с ними общий язык. Но будь похож на Зенона, презиравшего болтунов. Храни свою тайну, чтобы не подвести ни себя, ни тех, кто к тебе благоволит.
Опускаясь в нижний город, Андриск припоминал каждое слово и каждый жест царя. «Кажется, Аттал не поверил, что я Филипп. Но он не вызвал стражей, не приказал меня схватить. Он разрешил мне поселиться в своем царстве, надеясь, что я ему когда-нибудь пригожусь. А как понять его слова о македонянах и общем с ними языке? Наверное, мне надо влезть в шкуру настоящего македонянина, чтобы с первого слова было ясно, что я не чужак. Но ведь Аттал не дал мне денег. Придется заняться телячьими шкурами [69] . На них здесь большой спрос».
69
Материал для письма изготавливался из телячьих шкур. По месту происхождения он до сих пор называется пергаментом.
СОЗИДАНИЕ
Спит Рим, утомленный дневными заботами. Ночь простерла над ним звездную тогу. Спит Рим, вознесшись в своих честолюбивых помыслах над всем миром. Спит город, чье короткое имя внушает ужас и обитателям болот, скованных сарматским морозом, и жителям аравийских пустынь, сожженных полуденным зноем. Спит Рим, не ведая, что принесет ему новый день. Какие цари склонят перед ним головы? Где прольется кровь? Через какие ворота будут введены толпы новых рабов? Спит Рим, не зная, что угроза зреет в нем самом. Спящему Риму видятся счастливые сны. Завистливые боги, уже обрекшие его на губительную междоусобицу, не посылают правдивых знамений.
Спит Рим, и только в таблине дома на Палатине всю ночь не гаснет свет. Полибий — за столом, в ночном хитоне, босой. Ни звука. Только шелестит папирус, и ему в такт поскрипывает каламос. Слов не надо искать. Они сами возникают на гребне памяти и, скатываясь на папирус, занимают свои места. К одной фразе пристраивается другая, и все они вместе, заполняя дарованное им пространство, скрываются за изгибом свитка. Полоса папируса, разворачиваясь под пальцами, кажется дорогой, ведущей в бескрайнюю даль. Путник не испытывает страха оттого, что эта дорога длинна, а ощущает неведомую ему радость созидания и непонятную уверенность в том, что никому не удастся остановить движения к цели.