Карфаген смеется
Шрифт:
— Почему вы назвались Кларенсом? — спросил я. — Не самый лучший псевдоним!
Он нахмурился.
— Я имел в виду Чарли, — сказал Роффи.
— Я очень рад вас видеть! Ужасно переживаю из–за того, что подвел вас. Если бы вы не уехали из Мемфиса так быстро, все было бы в порядке. Я думаю, что головорезы «Босса» Крампа представляли слишком большую угрозу, да? Вы попали в беду из–за этого займа? Как мистер Гилпин? И Джимми Рембрандт? Слышно что–нибудь о майоре Мортимере?
Он потерял с ними связь. Голос его дрожал. Что бы я ни говорил, он никак не мог успокоиться. В конце концов он вытащил из кармана несколько листков, копии переводов из французских журналов, в которых меня критиковали. Еще он показал мою помятую долговую расписку на сто пятьдесят тысяч долларов.
— Вы все это уже видели, я знаю. У меня есть оригиналы.
— Джимми мне об этом говорил. Вы приехали, чтобы предупредить меня? Мне угрожает опасность?
Его глаза расширились. Он стал вести себя менее сдержанно:
— Мистер Пятницкий, вас бы уничтожили, если бы общественность узнала, что вы — русский еврей, который имел отношение к науке разве что год назад, мошенничая в Париже.
— Несомненно, если бы поверили в это. Того же опасался и капитан Рембрандт в Мемфисе. Разумеется, все это неправда, и я не очень волнуюсь. — Я положил руку ему на плечо. — Что вы хотите мне сказать? Эти небылицы раскопали мои политические противники?
Роффи откашлялся. Он никак не мог заговорить, потом решительно кивнул.
— Да, нечто подобное возможно, сэр. — Он вздохнул, расправил плечи и с интересом посмотрел мне в лицо. — Из–за вас, сэр, я лишился денег и нахожусь в бегах. Я не могу вернуться в Вашингтон, где работал в течение многих лет. Теперь все знают, что я — мошенник. Вы мне кое–что должны, мой друг. Так что я готов продать все эти материалы, и мы квиты. Что скажете?
Я был потрясен: как низко пал джентльмен благородного происхождения! Я с состраданием произнес:
— Вам ничего не нужно мне продавать, мистер Роффи. Я всегда с уважением относился к вашей репутации. Вам нужно просто попросить о помощи. Я, как вы говорите, нес частичную ответственность. Сколько вам нужно?
— Десять штук.
Он пожал плечами и посмотрел в окно. Я печально улыбнулся:
— У вас до сих пор какое–то преувеличенное представление о моем состоянии. Мистер Роффи, в память о старых добрых временах могу ссудить вам тысячу.
Пока он обдумывал мое предложение, вошла миссис Моган, свежая и цветущая, одетая в красное бархатное платье. Она нахмурилась, когда я представил ей посетителя. Очевидно, ей не понравилась его потертая одежда. Она резко спросила, не встречались ли они где–нибудь прежде. Я объяснил, что Роффи был моим старым деловым партнером, которому нужна помощь.
Он нервно вскочил и быстро проговорил:
— Хорошо. Я согласен на тысячу.
— Вы голодны. Оставайтесь позавтракать.
Его это явно смутило. Я выписал чек. Он вручил мне конверт.
— Так вы — вымогатель, верно, мистер Роффи? — произнесла миссис Моган самым что ни на есть сладким голосом.
Я оценил ее юмор, но Роффи ее слова возмутили.
— Это, черт побери, не ваше дело! — Он приподнял шляпу и вышел, оттолкнув официанта, который принес нам завтрак.
Миссис Моган нахмурилась:
— Тебе следует ввести меня в курс дела. — Мы сели за стол. — И не бойся огласки. Ты знаешь, что я не стану на тебя стучать. У клана уже есть на тебя кое–что, и побольше, чем ты думаешь.
В итоге я изложил ей всю историю от начала до конца, объяснив, почему нельзя было ни в чем винить Роффи. Самое меньшее, что я мог сделать, — это дать ему немного денег. Миссис Моган сидела, не притрагиваясь к еде. Она качала головой и вздыхала, потом быстро поднялась, отбросила салфетку и сказала, что спустится в холл, чтобы позвонить. У меня все будет в порядке. Когда клан утверждает, что позаботится о своих друзьях, это означает, что все так и будет. Через десять минут миссис Моган вернулась. Радостно улыбаясь, она наклонилась и погладила меня по лицу.
— Если о тебе пойдут дурные слухи, будет плохо для всех. Я уже знаю, на что это похоже — пострадать от желтой прессы. Отмени выплату по чеку как можно скорее.
— Клан заплатит мистеру Роффи?
Она улыбкой подтвердила мое предположение. Вот оно — истинное великодушие!
Тем вечером, выходя на сцену, чтобы поведать полному залу о большевиках, кровопролитии и грядущей битве за Америку, я был уверен в своем будущем как никогда. После решения вопроса с моим долгом мистеру Роффи я сразу позабыл и о зловещем двойнике. Бродманн хотел завладеть моей душой с тех пор, как стал свидетелем моего унижения.
Американские окраины пробуждали во мне слишком много воспоминаний. Равнины казались родными степями, огромные леса — лесами средней полосы России. В Скалистых горах и горах Голубого хребта я мог избавиться от призраков Бродманна, Ермилова и Эсме. Эти массивные пики даровали мне неожиданное спокойствие всякий раз, когда мы, пересекая страну, миновали горы. В больших, современных, типично американских городах я избавлялся от прошлого, от терзаний, связанных с последними месяцами, проведенными в России. Они изнасиловали тебя. Они украли твою душу и твое сердце. Они забрали самое существо твое. Ровные кварталы Акрона, Питсбурга, Кливленда и Канзас–Сити укрывали меня, обещали анонимность. В Новом Орлеане и Сан–Франциско слишком многое было знакомо — отдельные дома, конструкции из кованого железа, кирпича и штукатурки напоминали мне о матери. Только дурак поддается страданиям. Для них нет оправдания, они не приносят выгоды, что бы ни говорили католики. Некоторое время я считал Чикаго самым красивым городом в Америке; массивные, изящные башни казались блестящими памятниками человеческому трудолюбию и оптимизму. Америка в 1922 году тревожно искала новых путей к будущему. Пусть ее энтузиазм иногда был чрезмерным, но он контрастировал с усталым цинизмом Европы, мрачным унижением России, хаотичным упадком Востока. Преодолевая провинциальное самодовольство, американский гражданин понимал свою силу. Возможно, в те дни он вполне естественно уклонялся от исполнения международных обязанностей. Я вспоминал историю Фальстафа, в которой Генрих сопротивлялся своей божественной роли и собрался с силами только в последний момент; он избавился от французской галантности, когда бросился вперед со своей «горсточкой счастливцев» [250] . Конечно, надо учесть, что ему не приходилось бороться с евреями.
250
Из монолога Генриха перед битвой: «И Криспианов день забыт не будет / Отныне до скончания веков; / С ним сохранится память и о нас — / О нас, о горсточке счастливцев, братьев». (У. Шекспир. Генрих V. Акт 4, сцена 3. Пер. Е. Бируковой.)
Короткие юбки, вино, некоторые наркотики и многие другие вещи, вызывавшие отвращение у большинства моих слушателей, мне не казались явными признаками вырождения или неизбежного бунта. Люди, которые положили жизни на преследование проституток, бутлегеров и игроков, могли бы лучше послужить стране, если бы обрушились на воротил, эксплуатировавших граждан и управлявших обычными повседневными потребностями, занимались едой, одеждой, жильем и транспортом. Превращая удовольствия в преступления, пуритане передавали власть прямо в руки преступников. Пуританин кричит: «Это не должно существовать, поэтому оно не существует!» А богачам позволительно утверждать: «Это существует, потому что кто–то может получить от этого прибыль». Умеренность достигается не законом, а примером. Если поставки становятся редкими и ненадежными, товар приобретает более высокую стоимость на рынке. Это когда–то относилось к путешествиям, поездам, кораблям, самолетам, даже автомобилям. В Детройте, на вечеринке, устроенной майором Синклером для людей, занятых в авиабизнесе, я повстречал молодого Линдберга и подбросил ему идею беспосадочного перелета через Атлантику. Практически весь самолет нужно превратить в топливный бак, сказал я, нужно использовать все возможное пространство, даже крылья. Но он был одержим южноамериканскими маршрутами. Он так и не присоединился к клану, хотя позднее взял на себя мои обязанности и использовал свою репутацию для поддержки борьбы с чужаками. Многие инженеры, ученые, солдаты и летчики разделяли мои взгляды. Мы можем преодолеть социальные трудности, если обозначим их с предельной ясностью, недоступной философам и художникам. Только так мы в состоянии решить проблемы. Управление Америкой нужно было поручить Генри Форду и полковнику Линдбергу. И в результате сегодня мы увидели бы совсем другую страну.
На протяжении того года власть клана возрастала. Мои туры становились все более и более продуманными и масштабными. Когда я въезжал в город в открытом автомобиле, меня обычно сопровождали группы пеших поклонников, которые забрасывали мою голову и плечи лентами и конфетти. Перед началом речей выступали проповедники и пели хоры. Со мной фотографировались местные политики. Мое имя использовали в рекламных объявлениях и газетных заголовках. В то же время я никогда не позволял ни слушателям, ни самому себе забывать, что я прежде всего ученый, — не было ничего дурного в том, чтобы решать мои подлинные задачи именно таким образом. Я оценил американское искусство рекламной шумихи. Таким образом, по иронии судьбы я восторжествовал именно тогда, когда мои технические проекты временно потерпели неудачу. Трудно сказать, как я повлиял на социальные и научные представления будущих поколений. Идеями, которые я небрежно отбрасывал — атомные электростанции, телевидение и ракеты, — позже воспользовались другие. Известные журналы, такие как «Популярная механика», «Мир радио» и «Воздушные асы», хватались за мои пророчества, в то время как подражатели Верна и Уэллса переводили их на язык беллетристики. Между 1925-м и 1940 годами порой издавались целые книги технических предсказаний, полностью заимствованных у меня! Тогда я не задумывался, как широко распространятся мои пророчества. Мне являлись поразительные видения, и я с готовностью делился ими со всем родом человеческим. Даже сегодня я не жалею о своем великодушии, но чувствую себя немного уязвленным, не получая заслуженного признания. Я был бы рад занять даже ничтожное место в истории. Возможно, приезд в Англию был ошибкой. Здесь всегда относились с подозрением к новому и странному. В последнее время, лежа в полуразрушенной гробнице, как всегда преисполненная самодовольства и самолюбования, Англия ведет себя так, будто ей есть чем гордиться, хотя Юнион Джек давно стал символом нарушенных обещаний и преданных идеалов. С мая по сентябрь приезжают туристы, они разглядывают гвардейцев, древние камни, королевские экипажи. Их обманывает британская иллюзия. Но в Ноттинг–Хилле и Брикстоне, в Миллуолле и Тоттенхэме рушатся здания, наклоняются и дрожат от самого легкого ветра непрочные башни, трескаются тротуары, переулки заполняют зловещие тени: вот на чем держится фасад империи. Мы — жертвы подлого обмана.