Карфаген смеется
Шрифт:
Когда мы возвратились в гранд–отель «Филадельфию», уже стемнело. Миссис Моган казалась очень нежной и романтичной после киносеанса, но как только я облачился в свой обычный смокинг, снова стала практичной. Бесси пристально меня осмотрела, расчесала мне волосы и поправила галстук.
— Чем хуже толпа, тем лучше ты должен выглядеть, — сказала она.
Мы спустились и встретили возбужденного мистера Поулсона, который отвел нас в ресторан, находившийся в двух кварталах от гостиницы. Заведение именовалось «Счастливый индеец». Мы заказали гамбургеры.
— Очевидно, индеец оказался несчастным, — заметила миссис Моган, оставив свою порцию недоеденной. — Слушайте, — добавила она. — Я знаю, как туда добраться. Вы, мальчики, бегите вперед. А мне надо кое–что сделать…
Она посмотрела на дверь туалета, и Поулсон покраснел еще сильнее. Бесси протянула мне руку под столом. В пальцах она сжимала небольшой бумажный пакет. Я взял у нее кокаин, хотя не мог им воспользоваться. Я предположил, что у нее появился план, возможно, как–то связанный с недавно отправленными телеграммами, так что уверил Поулсона, что с миссис Моган все будет в порядке, и мы направились в оперный театр. На фасаде не горел ни один фонарь. Возможно, предстояла тайная встреча вроде той, которую я посетил на пароходе. Я надеялся, что по крайней мере узнаю о судьбе Эдди Кларка. Мы свернули в проулок, освещенный фонарем, висевшим над служебным входом. Здесь было мрачно и тихо и пахло крысами.
— Сказали, что нужно идти прямо на сцену. — Поулсон вспотел.
Кажется, мне стало его жаль.
Слепящие огни рампы озаряли сцену, в зале горел тусклый электрический свет. Серебристый киноэкран висел на прежнем месте, и моя тень падала на светлый прямоугольник, словно я оказался в немецком экспрессионистском фильме. Я почувствовал редкий приступ страха перед аудиторией. В животе у меня бурлило и ныло. Когда огни рампы внезапно погасли, я, сбитый с толку, посмотрел на ряды пустых кресел. В центральном проходе, разделявшем передние и задние ряды, я наконец разглядел дюжину молчаливых клансменов в капюшонах и балахонах. Они застыли со сложенными руками, суровые и мрачные. Мне вспомнился эпизод из «Рождения нации», когда предателя Гаса приговаривают к смерти.
— Я очень рад вас видеть, — сказал я. — Я уже подумал, что остался один!
— Мы все собрались, маленький еврей. — Низкий, глубокий голос звучал знакомо. — Вперед. Давай послушаем, как ты свистишь.
Только тогда я понял, что никакие они не клансмены.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Они отвезли меня в пустыню. Канюки устраивались на ночлег в То| тенбургене [253] , и красная пыль забивала мне горло, делая речь неразборчивой. Одним из них точно был Бродманн. Я узнал его глаза — он ликовал, когда кнуты рассекали мой дорогой вечерний костюм. Я не верил, что она бросила меня им на растерзание. Откуда она знала? «Твоя любовница все правильно поняла. Тебе следовало сбежать с ней». Они преподали мне урок, заявил их предводитель, и мне следовало хорошенько это запомнить. Мне было плохо. Они оттащили меня в пустынное место, окруженное холмами, похожими на остатки разрушенных башен. Меня вырвало на песок. «Снимите с него штаны. Давайте его проверим». Конечно, это было единственное доказательство, которое им требовалось. Мой отец заплатит за каждый удар, за каждую рану и царапину. Луна и звезды были огромны и светили невероятно ярко. Я лежал один на скале посреди пустоты, а эти фальшивые клансмены били меня, и белые руки вздымались и опускались. Она была Иудой, не я. У женщин нет совести. Они всегда будут предавать мужчин. Меня оставили им на поживу, а она сбежала в поезде, следующем на север. Я поднял руку. Я хотел рассказать им правду. Кнут ударил меня по пальцам. Я видел, как кровь лилась из набухающих ран. Вот и все, что я видел, — blut [254] . Я знаю их адскую инквизицию. Я знаю их тайные уговоры. Они и сами не всегда понимают эти связи. Неужели они проникли в клан? Неужели Эванс — человек папы римского? С тех пор, с 1923 года, власть клана ослабела. Это, вероятно, был заговор. Пропаганда против Кларка стала ужасной. Nito tsu remen tsu reydn! Yidden samen a Folk vos serstert. A narrisch Folk. Sie hat nicht geantwortet. Ich habe das Buch gelesen und jene Leute sind verarmt. Wer Jude ist, bestimme Ich! [255]
253
Тотенбурген, или Замки смерти — солдатский мемориал, который Гитлер намеревался установить на Атлантическом побережье Европы в качестве памятника в честь освобождения континента от британского засилья.
254
Кровь (идиш).
255
Глупые люди! Они не ответили. Я читал эту книгу, и те люди оскудели. Кто еврей — решаю я! (нем.)
Wer Jude ist, bestimme Ich! Zol dos zayn factish. Fort tsurik. Vue iz mayn froy? [256] В их пустыне моя кровь и слезы исчезали среди песка под чистыми черными небесами. Они с безразличной жестокостью смотрели на меня из полумрака. Я страдал и терпел. Я не стану мусульманином. Карфаген может убить меня. Но Карфаген не может меня одолеть. Кусок металла в моем животе шевелится, и меня рвет, но диббук [257] снова побежден. Я всегда буду сильнее его. На рассвете я подполз к своему багажу. Сумки даже не открывали (враги были слишком брезгливы!), и все мои вещи остались на месте. Бумажник, паспорт, деньги. Все, что я оставил в «Гранд Филадельфии». Я нашел еще немного кокаина. Он придал мне сил — я смог сменить одежду, но не сумел стереть кровь, которая покрывала все тело. Я протащил вещи по кустам к грунтовой дороге, и вскоре подъехал грузовик. Он остановился. Мальчик, сидевший за рулем, почесался, засунув руку под комбинезон, но удивления не выказал. Он решил, что на меня напали и украли машину. Он сказал, что за доллар может отвезти меня в Карсон–Сити. Добрый самаритянин! Это за бензин, сказал он. Я дал ему доллар. Он предложил мне немного воды из своей бутылки, так что я смыл кровь с рук и ног. Он высадил меня на станции. В Карсон–Сити я взял билет на первый же поезд. Он шел в Сан–Франциско. Мне нужно было найти настоящие улицы, чтобы скрыться. Я удостоверился, что за мной никто не последовал. Я знал, что должен сохранять инкогнито. Бродманн, федералы, а теперь и сам ку–клукс–клан — все выступили против меня. Это был заговор, о котором, похоже, знал я один. Diesmal wollte der Jude gans sicher gehen [258] . Похоже, на некоторое время мне следовало взять другое имя.
256
Кто еврей — решаю я. Все доказано. В чем моя вина? (идиш)
257
Диббук — злой дух из еврейского фольклора, душа умершего злого человека, которая не может прекратить свое земное существование и вселяется в живого человека.
258
На сей раз еврей хотел легко отделаться (нем.).
Воспользовавшись удобствами в поезде и избавившись от сильной боли с помощью большой дозы кокаина, я немного успокоился к тому времени, как мы приблизились к Окленду. У меня было сломано ребро, но я смог наложить повязку. В любом случае следовало подождать, пока раны заживут. Теперь я был готов логически обдумать сложившуюся ситуацию. Я пришел к разумному выводу: различные группировки, которые выступили против меня, не подозревали друг о друге. Я подвергался опасности, потому что у меня больше не осталось защиты. Я, очевидно, стал более уязвимым для тех, кто и раньше угрожал моей жизни. Полумертвый после избиения, я не пережил бы новых атак. Я знал, что подлинные клансмены не могли быть моими противниками, и все же никаких доказательств этого не имелось. Следовало предположить, что в орден проникли шпионы. Сам Эванс, возможно, вражеский агент. Клан объявил войну папе римскому и большевикам, евреям и японцам. Наземное путешествие в Сан–Франциско, конечно, было равносильно попытке спрятаться в логове льва. Там всегда находился передовой плацдарм Востока в Америке. Огромная природная гавань сделала город лучшим и самым важным тихоокеанским портом, а золото и серебро из близлежащих шахт принесли богатство. Мои собственные предки могли бы обосноваться на этих крутых склонах, прибыв на парусных судах из Одессы и Порт–Артура, чтобы торговать сначала с индейцами, а потом с пионерами, охотниками, которые приносили им шкуры бобров, медведей, оленей и буйволов с отрогов Скалистых гор. Когда Сан–Франциско еще был частью мексиканской Калифорнии, российский посланник Резанов [259] влюбился в сестру дона Луиса Антонио Айгуеллы, но католическая церковь сыграла свою обычную разрушительную роль, и Консуэла Айгуелла закончила жизнь в женском монастыре. Потом славяне и англосаксы объединились и изгнали Рим за пределы Сан–Диего, установив главенство закона в краю, который сэр Фрэнсис Дрейк назвал Новым Альбионом. Панславизм никогда не был враждебен англосаксам, наоборот, он всегда помогал им найти потенциальных союзников.
259
Николай Петрович Резанов (1764–1807) — русский дипломат, путешественник. В марте 1806 г. на корабле «Юнона» прибыл в Верхнюю Калифорнию и оставался там в течение шести недель. В это время он познакомился с пятнадцатилетней Консепсьон Аргуэльо, Кончитой, — дочерью коменданта Сан–Франциско. Эта история стала основой сюжета поэмы «Авось» Андрея Вознесенского и рок–оперы «Юнона и Авось».
Мой поезд медленно двигался к станции, расположенной на самом побережье. Я мог разглядеть мачты, синий океан, движущиеся корабли. Мы подъехали к заливу. Локомотив остановился на огромной насыпи из камня и бетона: то был Оклендский мол. Пассажиры толпой двинулись от вагонов к парому «Саутерн пасифик»; в те дни не существовало других способов проникнуть в Сан–Франциско. Я обрадовался: я снова чувствовал запах морской соли, я стоял на палубе парома и разглядывал чаек, летавших над нами, когда паром плыл по темно–бирюзовым волнам к горе и ее башням. Многие называли Сан–Франциско прекраснейшим городом Тихоокеанского побережья, западным Нью–Йорком. Густая растительность и сверкающие камни напоминали о Константинополе — и в то же время это был совсем другой город. На здешних холмах после великого землетрясения построили современную столицу, полную офисов и многоквартирных домов, зданий столь же великолепных, как в Чикаго. Издалека город казался прекрасным. Изменит ли что–то столетие жестокой истории, станет ли город другим к наступлению миллениума? Насилие и человеческая жадность в конце концов всегда приводят к одним и тем же результатам.
Наш паром наконец остановился у причала. Над ним возвышалось сооружение, которое поначалу показалось мне церковным шпилем, на самом деле это была башня Ферри–билдинг. Мы прошли по грязным сводчатым переходам, потом я вынес свой чемодан на обширную площадь, полную автомобилей, такси и грохочущих фуникулеров, маршруты которых начинались и заканчивались здесь. Подозреваю, что я до сих пор двигался и стоял на ногах исключительно за счет прилива адреналина; я не осмелился остановиться и тотчас же направился к ближайшему вагону канатной дороги. Он рванулся вперед, зазвенел звонок, массивная конструкция загудела, оконные стекла задребезжали, и мы поехали по Маркет–стрит, которая была, как всегда, переполнена людьми, машинами и разнообразными магазинами. Ошеломленный и уставший, я сделал не самый лучший выбор — этот транспорт на поверку оказался лишь странной разновидностью вагонетки. Я выскочил прежде, чем фуникулер совершил еще один отвратительный скачок. Я совсем не представлял, куда следует пойти. Возможно, стоило отправиться на Рашен–Хилл [260] (я слышал, что это квартал художников — именно такие районы я обычно выбирал), но теперь я боялся, что меня узнают. Интеллектуалы читают газеты, и некоторые из них сочувствуют либералам. Я прошел по двум или трем улицам, преодолевая невероятные подъемы и спуски, которые также могли соперничать с константинопольскими (хотя здесь недоставало каменных лестниц), и, к своему огорчению, снова оказался на Маркет–стрит с ее четырьмя рядами проводов, суматохой и разноязыким шумом. Я свернул на другую улицу и с ужасом осознал, что изумрудная, темно–красная и золоченая резьба по дереву была поистине варварской китайской поделкой. Я невольно забрел в печально известный китайский квартал Сан–Франциско, обиталище враждебных тонгов. Я чувствовал здешний запах, смесь специй, уксуса, древних ароматов, острой еды и опиума — поистине чуждый кошмар!
260
Рашен–Хилл — район Сан–Франциско. Во времена Золотой лихорадки на вершине холма находилось небольшое русское кладбище, на котором, вероятно, были похоронены моряки и предприниматели из Форт–Росса, находящегося недалеко от Сан–Франциско. В первой половине XX в. в этом районе проживали русские эмигранты, в основном молокане.
Я не знал, когда смогу добраться до своих денег, и поэтому берег небольшой запас наличных. Я не хотел ловить такси. Я старался как можно дальше убраться от желтой угрозы. К тому времени я ужасно устал, меня бил озноб. Я решил, что нужно попытаться снять номер в первом попавшемся недорогом отеле. Район был оживленный, но несколько запущенный: убогие ресторанчики и развлечения, реклама дешевой еды, пародийные шоу, кинотеатры и танцзалы. Многие из женщин, выходивших на улицу в конце дня, очевидно, были проститутками. Я не испытывал никакого предубеждения против них. Напротив, я почти сразу же успокоился, заметив их дружеское отношение. В этом районе я мог расслабиться и прийти в себя. Я поднялся по обветшалым ступеням в пятиэтажное здание из красного кирпича, которое именовалось «Отелем Голдберга „Берлин на Кирни–стрит“». Стойка располагалась в дальнем конце короткого неосвещенного коридора. Я с трудом разглядел смуглого человека, дремавшего по ту сторону барьера. Он что–то проворчал, обращаясь ко мне. Комнаты у них были. Я зарегистрировался под именем Майкла Фицджеральда, уверенный, что мой акцент легко спутать с медленным, раскатистым произношением жителей Зеленого острова. Я даже сообщил портье, что до недавнего времени состоял при католической миссии в Харбине, в Китае, и теперь с удовольствием снова могу поговорить на английском языке, после очень долгого перерыва.
В тот момент я чувствовал себя в безопасности. Я выиграл время для отдыха и размышлений. Мне следовало подольше задержаться в Сан–Франциско. По крайней мере, здесь были корабли, которые могли отвезти меня в любую часть Тихого океана и в любой крупный морской порт на американском побережье — неважно, на юг или на север.
Я слышал, что Аргентина — прогрессивная страна, готовая к экспериментам. В Буэнос–Айресе даже было представительство «Хэрродс» [261] !
261
«Хэрродс» — самый известный лондонский универмаг, один из крупнейших в мире.