Карфаген смеется
Шрифт:
То была настоящая идиллия. Меня почти всегда окружали женщины, я наслаждался дружбой и советами миссис Корнелиус, мало думал о будущем и еще меньше — о прошлом. Маленькие калифорнийские городки были, как правило, гостеприимны. Здесь царила невинность, которой так не хватает современным американцам. Репутацию этих мест не запятнали цветные пришельцы, не испортили безбожные идеологии. Люди там собирались возле автоматов по продаже газированной воды, в аптеках и парикмахерских, а салуны, когда они существовали, были такими же тихими, мирными и внушительными, как храмы. Я видел брошюры Диснейленда. Но вы же не сможете воссоздать Мейн–стрит как ностальгическую интермедию на нелепой ярмарке, которой заправляют мормоны, переодетые мышами из мультиков.Devo tornare indietro? [274]
274
Смогу ли я вернуться? (ит.)
Америка потеряла Мейн–стрит, когда повернулась спиной к Европе и оставила нас сражаться с Карфагеном. Она устремила взгляд вглубь себя, когда ее власть и идеализм достигли зенита. Если бы она
Мы путешествовали по маршруту Лолы Монтес [275] , которая танцевала в деревянных хижинах и палаточных лагерях всего лишь семьдесят лет назад. В деревянных домах Лост–Хилла и в новых кирпичных сооружениях округа Калаверас, в бескрайних пустынях и густых лесах, среди горных хребтов и пологих холмов, в мире золота, серебра и нефти мы пели наши песни и декламировали наши монологи. В городах, где дощатые настилы защищали наши ноги от грязи, мы могли повернуть за угол и увидеть посреди улицы огромную нефтяную скважину. Великая Материнская жила [276] , которая принесла в Сан–Франциско богатство и безумие, была выработана, и все же по склонам холмов бродили разведчики. Мы проезжали по сверкающим ущельям Высокой Сьерры и по огромной долине Сан–Хоакина, когда сливы были в самом цвету; мы странствовали по полям, по равнинам, заросшим эвкалиптами, насколько хватало глаз. Мы останавливались и вдыхали почти наркотический аромат апельсиновых рощ, срывали с деревьев свежие персики, объедались форелью, выловленной в прохладных реках. Мы выступали в сараях, палатках и холлах обветшалых отелей. Мы добрались до Флагштока, Аризона, и однажды ночью разбили лагерь неподалеку от края Большого каньона. Этот дикий простор нельзя описать, нельзя передать словами или картинами. Мы проехали в старой машине скорой помощи по Цветной пустыне. В Долине памятников глаза индейцев смотрели на гибель всех мечтаний. На лицах детей навахо застыло выражение, которое я уже видел в Галате и еще раньше — в штетлях среди степей Украины. Эти люди родились в эпоху, в которой для них не было места. Их ритуалы и традиции утратили цель и смысл. Теперь безвинные индейцы стали изгоями. Они стали паразитами на своей собственной земле, как завоеванные армяне, палестинские евреи и российские кулаки. Они стали musselmanisch, как говорили в Бухенвальде. Они, по сути, разучились жить, эти образцовые граждане Карфагена.
275
Лола Монтес (1821–1861) — ирландская авантюристка, куртизанка, фаворитка баварского короля Людвига I, после свержения которого в 1851 г. уехала в США и стала актрисой.
276
Материнская жила — самая известная золотая жила в Калифорнии.
Иногда дорога приводила нас в более крупные города или, по крайней мере, в пригороды. В Оберне, мирном северокалифорнийском городе, где телеграфные столбы были все еще выше большинства зданий, я снова увидел Бродманна. Я шел от кафе под названием «Гремучка Дика» к местному почтовому отделению. На широкой улице движение почти замерло, я видел только двуколку и пару–тройку велосипедов. День был сонным и солнечным. Похоже, что в Оберне началась сиеста. В руках я держал письмо для Эсме и открытку для Коли. Я, как обычно, интересовался новостями и выражал надежду, что скоро одно из моих писем дойдет до моих друзей, где бы они ни были. Я отказывался даже думать о том, что их насильно вывезли в Россию. Бродманн стоял на деревянном балконе старого отеля «Фриман», расположенного на самой вершине холма. Я смог хорошо разглядеть знакомую фигуру. Прежде чем скрыться в темноте своей комнаты, он взмахнул рукой. Я был абсолютно уверен, что Бродманн просто дразнил меня, однако он мог подавать кому–то знак. Я стал очень осторожным после этой встречи и, к раздражению миссис Корнелиус, настоял на том, чтобы покинуть Оберн: первоначально мы планировали там заночевать. В течение следующей недели мне было сложно играть на сцене, но я не видел смысла в том, чтобы пугать остальных своими открытиями. Я все еще не мог разгадать намерений Бродманна, однако очень обрадовался, когда мы повернули на юг.
Мы выступали на ярмарках и карнавалах, в деревянных сараях и великолепных театрах; их строили в расчете на прирост населения, которого так и не случилось; теперь роскошные здания медленно приходили в упадок. Мы играли на пирсах и дощатых настилах морских курортов, на местных ярмарках и цветочных праздниках. Мы стали цыганами и радовались каждому представлению, даже если иногда и мечтали о дне, когда Флоренс Зигфельд или Сесил Б. Демилль увидят нас и пожелают заключить с нами контракт. В глубине души все мы догадывались, что такого никогда не случится. Ближе всего мы подошли к успеху в Сан–Луис–Обиспо, когда услышали, что в зале сидит один из ассистентов Уильяма Рэндольфа Херста [277] . Очевидно, босс приказал ему подыскать какое–то местное шоу для вечеринки на ранчо Херста, расположенном среди холмов неподалеку от городка. Я пришел к выводу, что мы им не подошли. Контракта нам не предложили.
277
Уильям Рэндольф Херст (1863–1951) — американский медиамагнат.
В ноябре 1923 года, в Хантингтон–Бич, мы показывали нашу русскую пьеску, несколько скетчей и попурри из песен, заполняя паузы между двумя кинодрамами и четырьмя другими шоу в Мэдисоне, небольшом пляжном мюзик–холле на окраине зоны развлечений. Подобно некоторым другим деревушкам на побережье океана в Южной Калифорнии, Хантингтон–Бич стал отчасти курортом с небольшими отелями, ярмарочной площадью, уличными аттракционами, а отчасти нефтяным городом. Среди почтенных семейств, пьяных нефтяников, скучающих стариков и других обычных посетителей выделялся дорого одетый, но неопрятный человек, сидевший в первом ряду; он не сводил глаз с миссис Корнелиус. Признаюсь, я почувствовал укол ревности. Мужчина просидел на наших выступлениях два дня подряд, и Этель предположила, что это театральный агент; но когда он появился за кулисами с букетом, который я счел вульгарным и по цвету, и по размеру, — я все вспомнил. Он, однако, меня не узнал, возможно, из–за грима. Я сумел преградить ему путь прежде, чем посетитель проник в нашу уборную. Он вел себя очень смирно, даже подобострастно. Огромный седовласый мужчина (ему не исполнилось и сорока), дрожа и всхлипывая, проговорил, что ему очень хотелось бы познакомиться с миссис Корнелиус и выразить искреннее восхищение ее игрой. Я встречался с ним в Атланте, на вечеринке в Клан–кресте. Джон Дружище Хевер, инженер–нефтяник, слегка вспотевший от жары, немного располневший, вероятно, все равно не вспомнил бы об этой встрече. В его глазах была только миссис Корнелиус. Он говорил только о ней. Хевер был очарован. Я постарался избавиться от него как можно быстрее. Последнее, чего бы мне хотелось, — чтобы о моем новом имени и местонахождении проведал клан. Не меньше меня пугало и то, что на след могут выйти враги клана. Кроме того, я не думал, что Хевер был подходящим поклонником для миссис Корнелиус. Я взял букет и карточку и отослал посетителя. Я отдал цветы миссис Корнелиус, но карточку ей не показал. Я сказал, что понятия не имею, кто принес букет. На следующий день, однако, Хевер вернулся снова, с розами и гардениями; он по–прежнему настаивал на знакомстве. К сожалению, мне приходилось избавляться от этого человека каждый вечер в течение всей недели. По крайней мере, я смог защитить от него миссис Корнелиус. Я вздохнул спокойно лишь тогда, когда мы снова отправились в путь, двинувшись вдоль побережья в Сан–Диего. Огромные белые буруны Тихого океана, пальмы и желтые пляжи скоро отвлекли меня от Джона Хевера, его нелепой страсти и беспокойства, зародившегося при столкновении с этим нежданным свидетелем моей былой карьеры.
Пока мы играли в небольших псевдоиспанских театрах у границы, жизнь становилась все легче и легче. У нас даже скопилось несколько долларов. Я часто задумывался о том, как сложилась бы жизнь, если я решил бы навсегда остаться актером. Вероятно, вскорости я бы стал беспокойным, как Джон Уэйн или Фрэнк Синатра, и вернулся бы в политику. Сейчас модно смеяться над амбициями губернатора Рейгана, но кто может сказать, развились бы его природные таланты, если бы он не использовал все возможности, если бы он не бросался на защиту старых обычаев с шестизарядным в руке? Он добился успеха, потому что искренне верил в слова своих героев. А разве не это нужно успешному политику? Я думаю, дело не в том, что ты играешь роль, а в том, что выбираешь роль по душе.
В конце 1923 — начале 1924 года у нас было достаточно работы, чтобы сводить концы с концами. Мы стали разборчивыми и начали отказываться от заказов похуже. Теперь мы выступали только в настоящих театрах и несколько раз появлялись на первом месте в программе. Жизнь была хороша. Мы не слишком оплакивали Уоррена Хардинга, еще одну жертву «черного» папы, когда он умер. Кальвин Кулидж [278] казался здравомыслящим человеком. Наше положение оставалось стабильным. Новость о смерти Ленина в январе 1924 года ненадолго подарила мне надежду — возможно, я снова увижу свою мать. Но ничего не изменилось. В Англии большевики усилили влияние, когда социалисты Рамси Макдональда захватили власть. Карфаген наступал, но я ничего не замечал. Я даже не задумывался об этом. Я согласился с миссис Корнелиус, которая сказала однажды утром, прочитав заметку о мюнхенской неудаче Гитлера: «Еж’ли спросишь м’ня, х’рошо, шо мы оказались далеко оттуда, Иван!»
278
Джон Калвин Кулидж (1872–1933) — 30-й президент США.
Надежда на политическую стабильность сохранилась лишь в Италии. В России большевики ужесточали контроль. Стало ясно, что Ленин сдерживал восточные силы, теперь, очевидно, пришедшие к власти. В апреле 1924 года по настоянию миссис Корнелиус, но вопреки моим возражениям (хотя я с нетерпением ждал возвращения к городской жизни) мы направились в «Странофф» в Сан–Франциско. Они предложили нам утроить прежний гонорар. Мы не смогли отказаться. Театр стал еще чуть более ветхим, но в общем не изменился. Миссис Корнелиус даже отыскала кусок жевательной резинки там, куда она его прилепила во время своего последнего визита. Мы включили «Белого рыцаря и красную королеву» в афишу, на которой также значились «След Зорро» Дугласа Фэрбенкса и «Четыре всадника Апокалипсиса» Рудольфа Валентино. После нашего второго выступления в мою гримерную вошел Гарри Галиано. Он был в хорошем настроении; широко улыбаясь, гость пожал мне руку.
— Эй, — воскликнул Гарри, — вы тут большие дела делаете!
Он принес мне письмо. Оно пришло некоторое время назад и лежало у Винса Поттера на Северном пляже.
— Из Италии, — сказал Гарри.
Я, дрожа, протянул руку к письму. Оно должно было решительно изменить мою жизнь и напомнить о моем долге, моем lebensplan, моем изначальном пути. Прежде чем я успел открыть письмо, Гарри как–то неловко снял шляпу и со сдерживаемой грустью сообщил мне, что Винса предательски убили примерно за неделю до того, как пришло письмо. Гарри знал: Винсу хотелось бы, чтобы я получил послание. Я спросил, знает ли он, кто убил его босса. Гарри спокойно заверил меня, что правосудие скоро свершится. Он извинился за свои дурные манеры. Если бы оставалось время, чтобы меня разыскать, он непременно пригласил бы меня на похороны, ведь я стал «почти родственником». Я с удивлением услышал, что Винс внимательно следил за моей карьерой.