Карфаген смеется
Шрифт:
Мы остановились поужинать у небольшого прилавка с хот–догами, одиноко стоявшего на пляже. Миссис Корнелиус отвела меня в сторону.
— Ты нех’рошо выгля’ишь, Иван. Я еще раз это ’кажу, и ’се. Забудь ее!
Я мило улыбнулся своей старой подруге:
— Как можно забыть совершенство, моя дорогая, добрая миссис Корнелиус? Забыть девочку, о которой ты мечтал всю жизнь, которую ты считал навеки пропавшей и которая чудесным образом вернулась, — не один раз, а дважды. Это не просто случайность! Я оплакивал свою Эсме пять лет. Я поклялся, что никогда больше не буду оплакивать ее.
К ее вечному стыду (она извинилась всего три недели назад в «Элджине»), миссис Корнелиус ответила мне одним из многочисленных новейших американских ругательств. Тогда на меня это не подействовало. Я знал, что в глубине души миссис Корнелиус очень добра; она просто боялась того, что вскоре расстанется со мной. Я мог бы успокоить ее, если б только она меня выслушала. Я любил ее, как буду любить всегда. Но Эсме овладела мной. Я увидел, как моторный катер, ревущий, как недорезанная свинья, подошел близко к берегу, а потом двинулся прямо навстречу прибою и с визгом умчался к горизонту. На палубе стояли двое мужчин. Один держал руль. Второй поднес к глазам бинокль и осмотрел пляж. Я снова подумал о том, всю ли правду рассказал мне Каллахан. Я позабыл спросить его о связи с Бродманном. Совершенно точно, он не возражал, когда я говорил, что ЧК идет по моему следу. Я был уверен, что человек с биноклем — это Бродманн. Миссис Корнелиус думала, что я просто злился, когда гнал ее и всех остальных обратно к фургону. Мои спутники, по обыкновению, веселились и хихикали как дети.
На следующий день, незадолго до заката, мы прибыли в Санта–Монику, откуда я снова телеграфировал Эсме, сообщив о своем местонахождении и поклявшись, что скоро она получит билет первого класса. Я настолько разволновался, что подумал уже о продаже фургона, но потом вспомнил свое обещание, данное миссис Корнелиус. Я все–таки не мог пасть так низко. Мы собирались задержаться в Хантингтон–Бич по крайней мере на неделю и, как обычно, устроить тур по ближайшим морским курортам. Это место находилось достаточно близко от Лос–Анджелеса, и я мог сделать его своей штаб–квартирой; отсюда можно было отправляться на поиски потенциальных «ангелов». К утру я написал еще две дюжины более или менее одинаковых писем и при первой же возможности разослал их. Я пытался внушить Эсме, которая находилась за шесть тысяч миль, в Риме, что нужно доверять мне и не падать духом. Я изучил график движения и отыскал несколько кораблей, которые отплывали из Генуи в течение месяца. В следующей телеграмме я перечислил названия и даты и попросил Эсме выбрать, что ей подойдет больше. Это, по крайней мере, должно было убедить малышку в моей искренности. Я никогда не подведу ее — mayn shvester, mayn sibe! [288]
288
Мою сестру, мою душу (идиш).
В тот день мы сыграли первый дневной спектакль в «Знаменитом водевильном театре Мэдисона» на гулком, неровном дощатом настиле.
Театр был обращен к большому бетонному молу и песчаному пляжу. Этот курорт показался мне настолько калифорнийским, что я его по–настоящему полюбил. По духу, по крайней мере, он напоминал старую Одессу, вульгарные пригороды у побережья, где играли духовые оркестры и крутились карусели, Фонтан и Аркадию. По утесам тянулись кривые деревянные лестницы, ведущие к пляжам, где огромные горы воды разлетались брызгами, а буруны уносились к самому горизонту. Здесь собирались купальщики, загорали пожилые люди, семьи устраивали пикники под яркими зонтиками, а совсем недалеко стояли массивные, огромные нефтяные вышки, ряды которых тянулись от утесов до океана. Это был настоящий лес, обрамлявший Хантингтон–Бич с обеих сторон. Совсем рядом с источником богатства располагались и средства для его растраты. Галереи развлечений, веселые ярмарки, музыкальные автоматы, киоски с сахарной ватой, журнальные киоски, колеса обозрения, американские горки, туристические катера — все было выкрашено в яркие цвета и становилось еще ярче в дивном свете тихоокеанского солнца, на фоне синевы океана и бесконечности ясного неба. Иногда самолеты проносились над самыми верхушками американских горок. На аэропланах катались взволнованные бабушки и дедушки, ошеломленные дети, испуганные нефтяники со своими счастливыми спутницами, серьезные молодые люди. Иногда скоростные моторные лодки проносились по морю, рассекая волны и оставляя позади клочья белой пены. И постоянно поднимались и опускались нефтяные насосы, крепкие старые машины, похожие на гигантских птиц, клюющих зерно. Вместе с высокими решетками буровых установок они как будто повторяли сцену из романа Г. Дж. Уэллса: марсиане вторгались из океанских глубин и, сбитые с толку, смотрели с любопытством на праздничную толпу, которая видела в них очередную не слишком интересную новинку. Увы, лисички играли, не думая о своей судьбе, как всегда говорил приятель миссис Корнелиус, мошенник Бишоп, приканчивая пятую пинту в «Бленем Армз» в пятницу ночью (это было еще до того, как он перебрался в «Олд Фолкc Хоум» близ Литтлхэмптона). В отличие от Европы, Америка никогда не стыдилась источников своего процветания, разве что в том случае, когда по иронии судьбы они были связаны с пивоварением или перегонкой. Несколько лет назад я познакомился с мистером Шлитцем. Полагаю, молодой человек учился здесь в университете. Он признался мне, что ему не претит то, что именно его предки–пивовары прославили Милуоки; возражал он только против того, что совпадение названия пива и его имени «адски мешало» [289] .
289
Компания Джозефа Шлитца — крупнейшая американская пивоваренная компания, долгое время — крупнейший производитель пива в США.
Большой Лос–Анджелес ныне занимает четыре тысячи квадратных миль; прежние дома из самана и дерева теперь растворились среди небоскребов, выстроенных по образцам гасиенд шестнадцатого столетия; сверкающая гипсовая отделка прикрыта огромными пальмами, привезенными из Африки и Австралии. Этот город — поистине Zukunft Kaiserstadt Imperye Yishov fun tsukunft! [290] Город–император будущего. В сердце его история растворяется, преображается и меняется. Сердце Лос–Анджелеса — не в прохладном спокойствии двадцатипятиэтажного здания муниципалитета, роскошного строения из белого бетона, не на территории Янг–Ha, заставе карфагенских метисов, разрушенной во время междоусобных войн католических солдат–священников; не в смоляных ямах или обсерваториях, не в музеях и университетах; даже не в фантастических культах, которые превращают реальный мир в сферу, заполненную ртутью. Сердце Большого Лос–Анджелеса там, где Вайн–стрит пересекает Голливудский бульвар, в обычном скоплении бизнесцентров, магазинов и кинотеатров. В молодости я воображал, что этот перекресток и окружающее пространство заполняли римские центурионы, испанские религиозные процессии, караваны индийских слонов с огромными слоновьими седлами, над которыми развевались облака разноцветных шелков; армии норманнов и англосаксов, Екатерины Великой, Бисмарка и Наполеона; парижские толпы 1793 года и буйные казаки Стеньки Разина; королевская процессия первого императора династии Мин; ковбои и индейцы; космическая полиция… Недостаток достоверности — важнейшее свойство плавильного котла Америки. Это было смешение времен и культур. Миллионы образов напоминали бесчисленные грани какого–то сверкающего драгоценного камня. Желтые и красные вагоны приезжали и уезжали, исполненные поразительной самоуверенности; электрические и телефонные линии, опутавшие Голливуд, уже сплелись в сложные узоры. Бледные таитянские пальмы покачивались под дуновением легкого бриза вместе с кипарисами древней Иордании, дубами Англии и тополями Роны; все краски в туманных отсветах казались поблекшими. Это освещение придавало окружающим холмам волшебный вид, они как будто дрожали. Казалось, стоит нам переступить какую–то невидимую границу — и мы окажемся в другом месте и в другом времени, а Голливуд исчезнет: шепот в небесах, слабый аромат кофе, красок и свежей древесины. И прежде всего — свобода. Этот город — прекрасная модель моего flitshtot [291] , моей надежды. Великому Лос–Анджелесу все пляжные городки казались веселыми акробатами, призванными развлекать повелителя; исключение составлял лишь Лонг–Бич, обидчивый трудолюбивый царедворец, вечно предсказывающий воображаемое будущее столицы.
290
Будущая столица империи (нем., идиш).
291
Летающего города (идиш).
Миссис Корнелиус, Мейбл, Этель, Гарри Хоуп и я (наш бруклинский индеец сгинул в каком–то безымянном заведении) теперь попали в мир движущихся насосов и грохочущих буровых установок, мир кружащихся каруселей, мир хулиганов и шумных толп; но нас все это не волновало. Нас окружали спокойные пейзажи, напоминавшие о детстве, и мы, как всегда, чувствовали, что вернулись домой. Теперь я старался не подводить миссис Корнелиус. Я выкладывался как мог. Ни один казацкий офицер никогда не говорил так яростно и взволнованно, сопровождая свою речь столь значительными жестами. Я кричал, обращаясь к невидимым большевистским ордам: «Назад, трусы! Богом, царем и Святой Русью клянусь, что отомщу некоторым из вас и отправлю вас на тот Последний суд, где вас будут судить и осудят за преступления те силы, которые превыше меня!» Потом меня спасала миссис Корнелиус, облаченная в тунику цвета хаки и колготки; после разговора со мной она понимала, что дело, которому она служит, — неправое, жестокое и губительное. Она чудесно подыгрывала мне, действуя отважно и решительно. Если бы Сесил Б. Демилль оказался в зале, то он, возможно, тотчас предложил бы нам контракты. Я по привычке огляделся, надеясь увидеть Джона Хевера на его обычном месте. Но Хевер покинул нас. Цветов за кулисы больше не приносили.
Тем вечером, перед нашим заключительным выходом, миссис Корнелиус находилась в приподнятом настроении. Она оценила мои старания. Она сказала, что я могу быть просто чудесным, когда захочу. Она надеялась, что я перестану выставлять себя дураком и, возможно, еще раз попытаю удачи в театрах на Восточном побережье. Мы могли начать в Атлантик–Сити. Я напомнил ей, что скоро могу сесть за стол инженера, но пообещал не покидать труппу без предупреждения. Мы услышали наше музыкальное вступление и, танцуя, выскочили на сцену, начиная первый номер — «Дьявол прибыл в Россию, и дьявол взмахнул флагом» под музыку «Попарно вошли звери»1. Мы вновь очаровали аудиторию. Мы знали, что находились, как говорится, на взлете. Только когда Этель на фортепьяно начала наигрывать финал, «Молот и Серп не смогут сокрушить и погубить наши сердца» на мотив «Маршем через Джорджию», я вновь огляделся в поисках Хевера, но вместо него увидел в дальней части зала пятерых клансменов в капюшонах. Во рту у меня сразу пересохло. Я с трудом прохрипел последние строки. Ноги задрожали, а в живот как будто воткнули нож. Миссис Корнелиус забеспокоилась.
— Ка’ого черта это значит? — прошептала она.
Когда зрители засвистели, затопали и зашумели, пять клансменов начали аплодировать. Они хлопали ритмично, чуть медленнее, чем прочие зрители; они продолжали аплодировать, понемногу наращивая скорость, пока один из них не поднял над головой сжатую в кулак руку. «Смерть троим! Смерть еврею, японцу и иезуиту! Смерть иноверцам!» Я решил, что они тотчас бросятся на сцену и попытаются схватить меня. Поначалу мне пришло в голову, что Каллахан меня предал. А теперь, если они не играли со мной в кошки–мышки, я склонен поверить, что видел истинных борцов, Klansmen Alte K"ampfer [292] [293] , которые все еще цеплялись за идеалы Umzikhtbar Imperye [294] . Нас дважды вызывали на поклоны, чего прежде никогда не случалось. Мы кланялись и махали руками. С моего лица не сходила идиотская усмешка. Когда мы вышли в третий раз, рыцари ку–клукс–клана исчезли, и зрители покидали маленький зал.
292
«Попарно вошли звери» («The animals went in two by two») — известная детская песенка о Ноевом ковчеге.
293
Клансменов старого образца (нем.).
294
Невидимой империи (искаж. нем.).
— Надеюсь, эти ублюдки не часто та’ое устраиват. — Миссис Корнелиус отпустила мою руку. — Они могли разнести эт’ чертов сарай.
У меня были собственные причины желать, чтобы зрители поскорее убрались. В раздевалке миссис Корнелиус заставила меня выпить стакан отвратительного мексиканского бренди.
— Ты вспотел, как свиння! Ко’о напугался на сей раз? Этих тупых пидоров в ночных рубашках? ’росто детишки–переростки буянят. — Она засмеялась. — Ты ж не думал, шо это реальные призраки, а? — Миссис Корнелиус плеснула мне в стакан еще немного темно–коричневой жидкости.
Начав выпивать прямо в гримерке, мы быстро набрались, как в давние времена на «Рио–Крузе». Мы пели песни кокни, которые она по–настоящему любила и которые по большей части не пользовались популярностью в Америке. Она сказала, что «почти п’жалела», когда Ленин умер.
— Не дивлясь, шо он так быстро свалился. Он был просто одержим работой. — Миссис Корнелиус усмехнулась. — И со’сем не думал о людях. Надо признаться, и мой Леон совсем та’ой же, но, клянусь, он справится лучше, если ему дадут шанс. Хоть это ’ряд ли, ведь он же жид.