Карфаген смеется

Муркок Майкл Джон

Я смотрел, как он поцеловал на прощание детей, еще несколько раз пригладил усы, а затем отправился на катер вслед за ординарцем, который нес чемоданы.

Таинственная семья аристократов сошла на берег, и их каюту заняла женщина с маленькой дочерью и служанкой. Женщина была удивительно хороша собой, она немедленно привлекла мое внимание. Вскоре после того, как доставили багаж новой пассажирки, судно вновь отправилось в путь. Час спустя пошел снег. Ялта, подумал я, отпустила нас с сожалением, но без жалоб.

Ялтинские беженцы были в целом гораздо приличнее тех, которые сели в Одессе. Они не теряли присутствия духа и спокойно относились к происходящему. Они принесли с собой новую атмосферу товарищества и дружелюбия. Разочарованные торговцы и их слезливые жены вскоре устыдились. Когда мы провели в море около суток, погода улучшилась, волны стали слабее, и моя собственная скорбь о расставании с прекрасной Ялтой, брошенной на произвол судьбы, вскоре угасла — на палубе звучали голоса и крики играющих детей, у меня наконец появилась возможность насладиться приятной беседой с людьми моего интеллектуального уровня, появились и женщины, которые, оставшись вдали от мужей, были рады немного повеселиться и пококетничать с красивым молодым человеком. Я начал лелеять некоторую надежду, что мое ужасное воздержание может вскоре прерваться, пусть и ненадолго.

Ради этого я стал великим создателем бумажных самолетиков и лодок и добился огромной популярности. Я получал невинное удовольствие от ребячьей радости — они восхищались плодами моего труда, а я забывал о собственных проблемах. Моя дружба с маленькими Борями и Катями приводила к близкому общению с их нянями и матерями, которые говорили, что я прекрасно обращаюсь с детьми, и расспрашивали о моем прошлом. Я многозначительно упоминал об аристократических связях, об учебе в Петербурге, о военной службе и особой миссии.

Тогда было неблагоразумно рассказывать слишком много. Шпионы большевиков уже появились среди беженцев. Я не хотел надевать ни один из своих мундиров, но пояснял, что сразу после прибытия в Лондон займусь вещами, которые имеют огромное значение для белого дела. Наконец я позволил себе намекнуть, что мы с миссис Корнелиус родственники, но не муж и жена. На самом деле я холостяк.

Единственный случай, который нарушил это приятное времяпровождение, произошел на вторую ночь после отъезда из Ялты. Я совершал свою обычную прогулку и только что миновал рулевую рубку, возвращаясь в бар, и тут увидел бледную фигуру человека, прижавшего ко рту носовой платок. Он резко отступил в одну из частных кают, как будто пораженный. На мгновение я решил, что это Бродманн, еврей, который угрожал предать меня в Одессе и который стал свидетелем моего унижения в Александровске, когда я пал жертвой казака–анархиста. Я почувствовал приступ слабости. Мой желудок, казалось, сжался. Я даже произнес его имя.

— Бродманн?

Дверь захлопнулась; ее тотчас же заперли изнутри.

Неужели предатель и трус сумел пробраться за мной на корабль? Это было невозможно. Я видел, как его арестовали. Может быть, я испытал нечто вроде галлюцинации? Я несколько раз видел Бродманна во сне. Мне снилось множество ужасов последних двух лет. И теперь, в состоянии крайней усталости, я мог спутать фантазию и реальность. Я понимал, что Бродманну никак не удалось бы сбежать и успеть на отходящий корабль. Меня просто одолели кошмары прошлого. Я немедленно отправился к себе в каюту и постарался уснуть.

Следующим утром я вел себя как обычно: встав, я поприветствовал детей, поболтал с их матерями, занялся изобретением новых игр на палубе, посочувствовал молодым женщинам, которые покинули своих возлюбленных, оставшихся воевать на Кавказе, выслушал вдов, мужья которых отважно погибли за царя и Отечество, и высказал несколько предположений насчет того, что вскоре откроются новые обстоятельства, большевики навсегда сгинут и в Петрограде восстановится законное правительство.

Я изгнал из своего сознания всякое воспоминание о Бродманне. Мне посчастливилось повстречать пару человек, которые знали князя Николая Федоровича Петрова, моего Колю. Мы поговорили об общих знакомых. Мы вспомнили старые добрые деньки, побеседовали о родственниках Коли и о войне. Я приобрел огромное значение в их глазах, когда они узнали, что я был вместе с кузеном графа, Алексеем Леоновичем, в «эртце», который рухнул в море близ Одессы, когда пилот погиб, а я был ранен. Это обеспечило мне звание военного героя, рыцаря воздуха — в итоге я получил небольшую компенсацию за свои страдания.

Женщина, проявившая ко мне в конце концов самый сильный интерес, оказалась тем прекрасным созданием, которое заняло освободившуюся каюту. Ей было около тридцати лет, она говорила по–русски, но носила фамилию мужа: баронесса фон Рюкстуль. Ее мужа, немца, владельца фабрики, сына колониста, застрелили харьковские рабочие в 1918 году после того, как Скоропадский сбежал в Берлин. Сама баронесса была не немкой, а настоящей славянской красавицей с большими сине–зелеными глазами, широким ртом и густыми темно–рыжими волосами. Она предпочитала элегантную и простую одежду, в основном платья и накидки консервативных темно–зеленых, красных и синих оттенков, которые ей превосходно шли и добавляли привлекательности. Единственной женщиной на «Рио–Крузе», которая могла ее затмить, оказалась ее же дочь (должен признать, что именно она и привлекла сначала мое внимание). Девочка унаследовала от матери цвет глаз и форму лица, но ее окружала аура уязвимости и отважного любопытства, которая очаровывала меня с детства. Это было у Эсме и это было у Зои. Есть нечто замечательное в молодых девушках, наделенных подобными качествами. Они пробуждают в мужчинах одновременно самые разные чувства — похоть, счастье, уверенность, стремление защищать. Маленькой девочке исполнилось одиннадцать, ее звали Катерина, но на корабле все обращались к ней: «Китти». Когда новые пассажиры впервые появились на палубе, баронесса казалась грустной и рассеянной и оживлялась лишь изредка — когда ее забавляли выходки дочери. Она никогда не ругала Китти. Эту обязанность возложили на няньку, Марусю Верановну, суровую старую женщину с ястребиным носом и толстыми губами, которая в обществе прочих пассажиров выглядела белой вороной. Она вызывающе смотрела на всех, кроме своей подопечной, и относилась к происходящему в путешествии с явным отвращением. Уже на второй день она начала возражать против того, что Китти избрала меня своим лучшим другом; наконец баронесса прямо приказала ей не вмешиваться.

Мы с Китти быстро подружились, но с ее матерью и служанкой я почти не общался, за исключением дежурных фраз. Встречая их на палубе, я приподнимал шляпу — мы были друг с другом равнодушно–вежливы. Конечно, никто не назвал бы извращенной мою привязанность к ребенку! В своем отчаянном состоянии я довольствовался малым: иногда гладил девочку по щеке или придерживал за плечо, когда набегала особенно сильная волна. Несомненно, мое желание усиливалось. Я теперь мечтал о Китти днем и о миссис Корнелиус ночью! Лишившись моего общества, миссис Корнелиус большую часть времени проводила с юным Джеком Брэггом. Если бы я был склонен к ревности, то мог бы заподозрить романтические интересы, но я знал, что миссис Корнелиус не предаст доверия своего француза. Поэтому не возникало и никаких вопросов насчет того, что я делаю какие–то там сексуальные авансы маленькой девочке. Я мог совладать со своими чувствами (и кроме того, Китти происходила из приличного семейства — было бы настоящим безумием рисковать и устраивать скандалы). Во всяком случае, заметив возрастающий интерес со стороны баронессы, я начал подумывать о том, чтобы обратить свои чувства на мать, а не на дочь. Это оказалось не слишком трудно, так как баронесса оставалась исключительно красивой и замкнутой женщиной. Я знал, что она чувствовала, по крайней мере, нечто вроде стремления к состязанию, которое испытывают очень многие матери, когда мужчины проявляют интерес к их дочерям. Ирония заключалась в том, что они склонны демонстрировать особое расположение к людям, ухаживающим за их юными чадами, пока не становится очевидным, что у них нет никакого шанса завоевать поклонника, после чего, конечно, они становятся воплощениями ярости, тигрицами этики, хранительницами закона. И пока я продолжал ухаживать за юной Китти, болтать с нею, шутить, буквально носить на руках — мои мысли были заняты соблазнением баронессы. Слава богу, я вполне сознательный и честный человек, тогда еще не особенно гордившийся своими достижениями в подобных делах, — хочу вам напомнить, что мне еще не исполнилось и двадцати лет. Я привык к полноценной сексуальной жизни, поскольку провел несколько месяцев в публичном доме в качестве особого гостя. Вдобавок я в глубине души надеялся, что однажды в море смогу насладиться близостью миссис Корнелиус. Такому мальчику, как я, было необходимо теплое женское общество ночью, чтобы забыть о страданиях, связанных с расставанием со святой Россией, ибо русский и его земля — это нечто единое, разделить их означает оторвать плоть от плоти, как будто украсть самое главное. Лишь немногие русские добровольно уезжали за границу. Почти все мы не можем смириться с изгнанием, и именно поэтому наши действия так часто истолковывают превратно. Я вовсе не растлитель детей! Эти глупые лондонцы не в силах понять печаль старого бездетного человека. Почему я должен считаться с предупреждениями их судей? Я просто хочу дать немного любви и немного получить взамен. Я не предавал ее доверия. Наоборот, она предала меня. Они всегда так поступают.

Почему они избегают меня теперь, когда я готов дать им все, чего они хотят? Разве я насильник или развратник? Мои чувства навеки обращены к благородным силам добра. То, что мы творили в Петербурге в 1916-м, во всем мире теперь считают новым и свободным. Нам рассказывают по телевидению, что любить — это не преступление, независимо от возраста или пола. Именно так мы и жили. Коля научил меня ценить все стороны сексуальности без малейшего предубеждения. Если нет этических оснований или чувства ответственности — это не любовь. Почему этого не понимают люди, которые пытались сбить меня с пути? Они боялись меня, они ревновали к моей поистине прометеевой живучести. И они связали меня, заткнули мне рот и наслали на меня мелких птах, которые клюют мою плоть. Тридцать лет я был у них в плену, за мной следили, меня испытывали, меня преследовали слабоумные бюрократы, а ведь именно я мог их спасти! Они вложили мне в живот кусок металла. Es tut mir hier weh [11] . Они вложили мне в живот железо, и я никогда не прощу их. («Нишо у тьбя ’нутри нет, окромя старо’о сердца», — говорит миссис Корнелиус. Она добрая. Она думает только о хорошем. Но кто же сделал меня настоящей шлюхой? Кто отнял у меня все, даже имя?) Когда они сталкиваются со мной, то видят только несчастного старика, беспаспортного владельца магазина, но в 1919-м на «Рио–Крузе» мной восхищалась сама миссис Корнелиус: «Иван, ты умешь обращаться с леди, ’кажу я тьбе». Я мог бы заполучить дюжину прекраснейших благородных дам. Я выбрал баронессу, потому что она была старше. Я полагал, что она окажется более искушенной и не допустит нежелательных осложнений. Вдобавок я понимал, что помимо физической привлекательности важна и личная заинтересованность. У баронессы она была: в Константинополе ей следовало получить транзитную визу в Берлин, и она предположила, что именно я стану тем человеком, который окажет ей наибольшую помощь. Ее муж не был немецким гражданином. В 1885 году его отец принял российское подданство. Она, конечно, была русской. У нее остались в Берлине какие–то дальние родственники, которые уже предложили ей убежище, и она неплохо говорила по–немецки. Безопасность ребенка, по крайней мере, в Германии была бы обеспечена. Все это я выяснил, когда по предложению баронессы мы стали вместе пить кофе по утрам, а потом и чай днем.

11

Мне больно здесь (нем.).

Я по–прежнему обедал за офицерским столиком в дальнем углу столовой, но уходил пораньше, чтобы четверть часа прогуляться по палубе с баронессой, потом она отправлялась отдыхать.

Бродманн, если это был он, больше не появлялся. Я решил, что все попросту придумал. Однако я почувствовал бы себя намного легче, если бы судно бросило якорь в Константинополе и мое путешествие в Англию практически завершилось бы. На борту собралось слишком много злоязычных людей, уже не говоря о Бродманне; слишком много потенциальных врагов могли распускать ложные слухи о моем прошлом. По правде говоря, имелись у меня и союзники, и баронесса входила в их число. У нее было очаровательное, задумчивое и печальное выражение лица, типично русское и какое–то успокоительное. Ее голос звучал низко, тепло и музыкально, все ее фразы обычно заканчивались многоточиями и многозначительными паузами. Я понимал таких женщин, понимал их романтические устремления, я заставлял баронессу улыбаться, отпуская насмешливые замечания, одновременно сочувственные и философские. Мы постепенно сближались.