Карибы
Шрифт:
— В обмен на что?
— Да ни на что, — загадочно ответил Бабник. — Голиаф умеет убеждать.
— Ясно. — Рыжий немного помолчал. — Со мной был индеец, коротышка с лицом крысеныша. Что с ним стало?
— Утоп. С перепугу сунул башку в воду, да так и не всплыл.
— Как жаль! Он был хорошим другом.
— Другом? — удивился беззубый Бабник. — Ни один цивилизованный человек не может подружиться с этими тварями. Они же почти что обезьяны, я скорее возьму в друзья пса, чем индейца.
Сьенфуэгос хотел уже сердито ответить, но счел за лучшее притвориться, что не придал значения этой фразе,
— Помоги же мне! — попросил он. — Я должен сдвинуться с места, иначе не выживу. Ну и подарочек ты мне преподнес!
— Я целился в сердце, и если о чем и жалею, то лишь о том, что промахнулся, — честно ответил тот.
— Да уж, плешивый, ты весьма дружелюбен!
Сьенфуэгосу пришлось найти опору, чтобы снова не упасть, и через несколько мгновений, преодолев головокружение, он медленно пошел, приволакивая ноги и не отходя стола, за который время от времени хватался рукой, чтобы удержать равновесие.
У него болело всё нутро, он горел в лихорадке, а ноги отказывались повиноваться, но канарец продолжал движение, шаг за шагом, пока не свалился в новом обмороке. Так он и лежал посреди хижины, пока не явился баск Иригоен.
— Что здесь происходит, мать твою? — спросил он, бросив сердитый взгляд на Педро Барбу, снова принявшегося начищать оружие. — Ты что, хочешь, чтобы он сдох, как свинья?
— Я ему не нянька.
— Точно. Я уж вижу. Ты просто гнусный сукин сын. И дурак к тому же! Ты разве не понял, что он нам нужен живым? Что мы будем делать, когда соберем столько золота, сколько нам нужно? Как отсюда выберемся? Местные земли знают только дикари, а этот тип может с ними объясняться. Давай! Бери его за ноги!
Тот неохотно повиновался, и они снова уложили канарца, который на мгновение открыл глаза, застонал и прошептал:
— Ингрид!
— Говорю же, это без толку! — проворчал Бабник. — Он всё равно помрет, потому что я никогда не промахиваюсь.
Патси Иригоен резко протянул руку и схватил приятеля за глотку, сжав с такой силой, что у Бабника чуть глаза не вылезли из орбит.
— Слушай, ты, кретин! — вышел из себя Патси Иригоен. — Хватит уже заливать эту вечную песню про то, что ты никогда не промахиваешься и отымел тысячу баб. Я только это от тебя и слышу со дня нашего знакомства, и мне на это плевать, мне вообще на всё было плевать. Но теперь всё изменилось, теперь я богат, очень богат! И хочу остаться в живых, а для этого нужны люди, от которых будет толк, — он наклонил голову, чтобы взглянуть на лежащего без сознания канарца поближе. — Ты останешься здесь и будешь работать нянькой. Клянусь собственной бессмертной душой, если он помрет, ты не переживешь его и на пару часов. Ясно тебе?
Бабник широко раскрыл рот, глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, громко откашлялся и несколько раз кивнул, очевидно, находясь под впечатлением.
— Ясно, Патси! Совершенно ясно! Конечно, я о нем позабочусь.
— Позаботься, потому что от этого зависит твоя собственная жизнь.
Должно быть, беззубый весьма уважал рассвирепевшего баска, раз с этой минуты не спускал глаз со Сьенфуэгоса, и едва стоило тому моргнуть, бросался выполнять все желания раненого, приносил ему воду и пищу и даже помогал ходить по хижине.
Хижина была просторной, удобной и достаточно чистой благодаря ветерку, продувавшему сквозь тростник двух стен, а влажность с реки оставалась внизу, так что хижина служила не только местом обитания четырех испанцев, но и наблюдательным пунктом — из нее можно было обозревать берега реки в обоих направлениях, даже не повернувшись, в отличие от любой другой хижины.
В углу, где сходились две хлипкие стены и висели гамаки, так что невозможно было миновать спящих в них испанцев, не разбудив, стоял грубый деревянный сундук с замшелой громадной крышкой — из тех, что обычно используют капитаны кораблей, почти доверху наполненный золотым песком.
Перекладывание в сундук содержимого тыквенных сосудов, что приносили индейцы, составляло целый ритуал, Сьенфуэгос обожал смотреть, с каким вожделением лилипут высыпал золото на огромную кучу, уже там лежащую, а потом отмечал ножиком уровень и дрожащим голосом подсчитывал, насколько выросло их богатство.
Сьенфуэгос с трудом понимал, как могут существовать подобные люди, которые, забравшись на край земли, за тысячи миль от цивилизации, рискуя головой за дезертирство, с таким вожделением глазеют на нечто, что здесь, посреди сельвы, имеет гораздо меньшую ценность, чем мешок с бобами.
Они говорили о «своем золоте», как о живом существе, деятельном и могущественном, способном открыть все двери и победить все трудности, и отказывались признавать, что в этом уголке земли нет дверей, а главные трудности происходят именно по вине этого металла.
От этих разговоров Сьенфуэгосу начало казаться, что каким-то удивительным образом уже на следующее утро они могут очутиться в еврейском квартале Толедо, чтобы обменять золото на монеты по самому выгодному официальному курсу, и канарец задавался вопросом, каким образом простой блеск золота может настолько затуманить человеческий разум.
Много лет спустя он скажет спасибо судьбе — и сохранит эту благодарность на протяжении всей своей жизни — за то, что злые чары желтого металла никогда не имели над ним власти, а потому он мог смотреть на сундук с золотом совершенно спокойно, без всякого вожделения, видя перед собой всего лишь старый ветхий сундук, наполненный песком.
— И как вы собираетесь его переносить, он же развалится прямо в руках? — только и сказал Сьенфуэгос в качестве предупреждения. — Он не выдержит такого веса.
— Без тебя знаем, не дураки! — как всегда сварливо и злобно ответил Голиаф. — Хочешь жить — умей вертеться! Вся беда в том, что в этом долбаном месте нет ни единого клочка ткани, чтобы сшить мешки, — он в раздражении швырнул в сундук очередную горсть песка. — Вот хоть бери да снимай портки!
— Ага, и будешь сверкать своими яйцами перед дикарями! — заржал Бельтран Винуэса. — Богатейший в мире карлик — и без штанов!
Единственным человеком, которого совершенно не беспокоили подобные мелочи, был баск Иригоен. Несколько дней назад ему посчастливилось наткнуться на громадную анаконду, которая едва его не задушила, но в конце концов ему удалось разрубить ее надвое. Сняв с нее шкуру, он стал обладателем готового кожаного мешка, весьма прочного и красивого, который как раз сейчас неспешно сушился на солнце.