Карл, герцог

Зорич Александр

– Лошадки, наверное, уже глухие, – заметила сердобольная Мэри.

6

– И сколько у тебя таких? – спросил Карл после сытного обеда.

– Сорок четыре вместе с этой.

– И что, все в Дижоне?

– Ага, тут. В сене зарыты, возле конюшен, – Никколо был невозмутим как всегда.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то не скажу. Если ты купишь, они будут здесь менее, чем через две недели.

– Купишь, не купишь… не знаю, – признался Карл в некотором

смущении. – Вроде бы и денег много, но трат ещё больше. Короче говоря, думаю, ты догадываешься, что заплатить тебе с пресловутой бургундской щедростью у меня сейчас не получится.

Ему очень не нравилось говорить такие вещи. Он не привык говорить такие вещи. Не привык торговаться, как не привык христарадничать и мыть за собой посуду. Он бы с удовольствием вообще не имел представлений о достоинстве монет. Но, странное дело, Никколо не выказал разочарования.

– Знаешь, возжелай я пресловутой бургундской щедрости, я бы направился со своими куколками к Турке или к венецианскому дожу. Столько, сколько они, ты даже в лучшие времена мне не заплатил бы.

– Благодарю, – буркнул Карл.

– Пока не за что. Понимаешь, мне хочется продать это именно тебе, но не потому, что ты такой хороший. Хотя и поэтому тоже, – поправил себя Никколо. – Здесь есть четыре причины. Первая: ты меня не обманешь и не казнишь с целью пресечения шашней с конкурентами. Вторая: мне очень не нравится господин Людовик, хотя я по жизни не переборчив. Только не смейся, но это дело чести. Третья: это будет превосходная реклама – после того, как ты разнесешь на мясной фарш и металлический лом французскую армию, заключать сделки с недоверчивыми восточными варварами будет куда проще. А четвертую я приберегу на закуску.

Короче говоря, Никколо был честен и прост, как уголовный кодекс древней Иудеи и, вдобавок, расположен к Карлу словно родная бабушка. Таких людей Карл любил.

Они ударили по рукам. Было решено, что завтра утром Никколо отправится за остальными куколками, затем вернется и будет самолично надзирать за артиллерией во время кампании. Таково было желание самого Никколо. Карл не возражал – вдруг эти пушки-балерины поразорвет от натуги после первого же залпа. Так хоть будет с кого спросить. И ещё ему было приятно, что рядом с ним будет человек, по-своему неравнодушный к Людовику.

7

– Послушай, Никколо, а как поживает твой брат, я имею в виду Франческо? Ты что-то говорил, что он… посвятил себя изящной словесности? – с искренним интересом спросил Карл ранним утром следующего дня. Оба были верхом. Карл провожал Никколо до городских ворот. Совершал утренний променад. Отчего-то последние полгода ему было трудно долежать в постели не то что до полудня, как в молодости, но даже до заутрени.

С тех давних времен пожара в бане им.Филиппа Храброго Карл больше не встречал Франческо. В то время как с Никколо судьба сводила его не менее дюжины раз. Краем уха он, правда, слышал, что Франческо ушел с государственной службы и начал графоманить терцинами. Но, может, то говорили не о нем.

– Франческо?

Поживает лучше всех. Он уже давно ничего не пишет, кроме писем мне. Говорит, что ему претит эпигонство. Я в этом не разбираюсь, может и в самом деле эпигонство, – спокойно отвечал Никколо. – Он, знаешь, принял постриг. Я его года четыре не видел. Он в Монте-Кассино.

– Это монастырь? – в области монашеского делания Карл был традиционно, настойчиво дремуч. Сказалась набожность мамы Изабеллы. Правда, после её смерти эта дремучесть стала всё чаще давать течь.

– Ну да.

– Выходит, ты его совсем не навещаешь?

Никколо зажмурился, отвалился на заднюю седельную луку и заразительно расхохотался. Карл давно заметил, что так легко переходить от олимпийского спокойствия к шипучему, газированному веселью умеют только жители солнечных, апельсиновых краев.

– А с чего бы мне его навещать? Он что, по-твоему, в тюрьме? – спросил наконец Никколо, в чьём неровном дыхании ещё пузырились смешинки.

Карл, понятное дело, не ответил, да ответ и не требовался. Они были уже за воротами. Пристыженный Карл мечтал сменить тему, но в голове вертелись только клише вроде «как семья?», тем более неуместные, что семьей Никколо не обзавелся.

– Это хорошо, что ты вспомнил Франческо, – сказал Никколо и натянул поводья. Его воспитанный конь стал как вкопанный.

Карл не понял, что в этом хорошего, но перебивать не стал.

– Это облегчает мою задачу, – пояснил Никколо. – Помнишь, я обещал тебе четвертую причину своего душевного предлежания к тому, чтобы загнать тебе артиллерию?

– Помню. Ты обещал подать её на десерт.

– Вот, стало быть, десерт. Если ты помнишь Франческо, значит ты помнишь тот пожар в бане, тех милых девушек…

«Как же, как же!» Когда они возвратились из-под Нейса, возле собора Карлу бросился в глаза добротный свадебный кортеж. Если про некоторых говорят «баба ягодка опять», то о Лютеции верно было сказать «баба ягодка всегда». Невестой была как раз одна из «тех милых девушек», а женихом – господин Тудандаль, дважды вдовец.

– Помню, – заверил Карл.

– Чтобы развеселить их, я показывал им шкатулку с механической танцовщицей. А когда начался пожар, я, как и все, был охвачен паническим страхом и о ней просто забыл. А Франческо видел, как ты, весь в огне, схватил диковину и дал с ней деру. Наутро мы с братом посовещались и решили, что шкатулка будет платой за чудесное наше спасение. И она осталась у тебя.

– Осталась, – виновато согласился Карл, который тогда воспринял эту экспроприацию как безгрешное обобществление надличных культурных ценностей. В оправдание себя четырнадцатилетнего, теперь он мог сказать лишь, что понятие «чужое» тогда мало что для него значило, поскольку в Дижоне всё было «его» или «почти его», то есть батюшки Филиппа.

– Она была твоей по праву и мы исключили её из семейного реликвария. Но вот теперь Франческо – не знаю что на него нашло – просит, умоляет меня купить у тебя мавританскую танцовщицу за любые деньги и отправить её с нарочным в Монте-Кассино. Даже не знаю, зачем она ему.