Карл, герцог
Шрифт:
Положение спасла Изабелла. Она заговорила и пришлось на неё посмотреть.
– Я ждала Вас завтра, – уведомила Карла Изабелла, когда перестала притворяться спящей. Две бодрствующие руки легли на ягодицы Карла.
Все назад. Подобрав ноги, Карл сел на постели возле своей будущей жены и самонадеянно заявил, что почему-то был уверен, что она будет с ним добра. Пока граф лепил дежурную любезность, его семя, три капли его семени, упали на простынь. Они выкатились обратно, словно невостребованная порция золотого дождя. Ещё две Карл машинально стер с изабеллиного бедра тыльной стороной ладони. А управившись, храбро поднял зачарованные глаза на птицу, каковая, ладно взмахнув крыльями, поспешила кануть в трансфизические глубины. Но и здесь Изабелла была на высоте – она вмиг возвратила
– Известно ли Вам, граф, что я ношу ребенка короля Франции? – не то осведомилась, не то объявила она и строго погладила живот, отшлифованный лунным светом.
14
Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.
«Я ношу ребенка короля Франции!» От этого широковещательного заявления Карла со вчерашнего дня мутит. Оно застряло где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит. Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу, чего и следовало ожидать.
Вчера в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не пойдет, потому что ему этого не хочется. Молодой Карл презирал психоанализ, но тут приходилось признать, что под этим «не хочется» зарыта целая собачья упряжка.
С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже обжился со своим намерением жениться на одалиске. Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже слишком! Как он мог об этом забыть?! Беременная одалиска – это уже как холодное пиво на катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда, словно бы смотрел на всё это изнутри, выставив перископ, как подводник «Кригсмарине»? И что, может быть потом, двадцать лет спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать, писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого герцога Карла (в которого он превратится, никуда не денется), а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно – «помню-помню!».
А между тем выходит, что если он женится на Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике? А между тем, это что-то новенькое – герцогу усыновить ребенка короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему теплые чувства («У-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми ребятами!»)? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А между тем будут пересуды и анекдоты («Приезжает граф Шароле из командировки…»), потому что разрез глаз у этого изабеллиного baby будет чужим, совсем не как у Великих герцогов Запада, и многое другое, такое же безотрадное.
Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о целибате. «Слава Богу, не о самооскоплении», – утешил Карла Луи и тут же получил затрещину – за профанацию. Луи морщился и тер красные глаза – экзистенциальный кризис герцога выволок его из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла, что он полностью разделяет его омерзе-отвращение, и что он согласен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку на откровенность, подобную изабеллиной, рассчитывать было глупо, а значит нарушить данное слово можно было даже невольно.
15
Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно.
Когда мужчины – это без обмана. Перед женщиной всегда имеет смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в притворстве. Перед пейзанками – графа. Перед благородными – таинственного
Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и огляделся. Здесь подошло бы закричать «эврика!». Всё прочее он тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур резво для того, кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил воды из графина. Выпрыгнул из кальсон и, держа в каждой руке по штанине, бросил их в темноту за спиной – что-то похожее можно видеть когда барышня скачет через веревочку. И в чём был, то есть абсолютно голый, вышел в коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения, кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом, и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своём намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им двигал эрос познания.
Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической прихоти Филиппа) диаметр турского ливра. Увиденное мгновенно утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские будни страны микробов.
16
Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы Нормандской. Несмотря на узость каморки, из глазка открывался отличный вид.
Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп очень его упрашивал. «В этой области ты патриарх», – заклинал Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все европейские языки, включая диалекты, виды и подвиды фени, был внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя, и, что главное, никогда не приторговывал увиденным вразнос и на сторону. Филипп приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений, находил его толковым советчиком и брал с собой, когда ездил вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил Филиппа.
– Мне кажется, это очень важно! – Филипп имел в виду наблюдение за Изабеллой.
Бернар скептически пожал плечами. Слово «кажется» он презирал.
– Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!
Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?
– Я должен знать, что между ними происходит! В конечном итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но, главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.
Это был единственный мотив, который показался Бернару достойным уважения. «Людовик был бы польщен, если бы узнал, что к его любовнице приставлен соглядатаем барон», – вздохнул тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал своё – шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он позволил себе отдых – оторвался от глазка, отодвинул кресло и прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью констатировал, что от былого биоробота, способного бодрствовать неделю и неприхотливого, как вша, осталась только микросхема памяти.