Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Питер Фокс, английский делегат Интернационала, тот самый, который утомил Лауру своим заиканием, сообщил после получения книги, что чувствует себя «человеком, которому подарили слона, но не сказали, что с ним делать». {42} Один молодой немецкий промышленник, прочитав книгу, предположил, что Маркс подвизается в ткацком бизнесе {43}.
Примерно через месяц после публикации «Капитала» Маркс вновь не мог спать, и его снова мучили карбункулы, целая россыпь которых образовалась в таком месте, что лежать он мог только на боку. Он заявил, что не может работать над вторым томом — отчасти из-за проблем со здоровьем, отчасти из-за финансовых неприятностей, которые усугубились, поскольку с ними вместе теперь жил и Лафарг {44}. Разумеется, истинной причиной его творческого паралича была необъяснимая тревога, с которой он ждал реакции на выход первого тома. Отчаянно пытаясь найти убежище в этот мучительный для него период, Маркс находит его в чтении французских порнографических стихов XVI века, которые прилежно переписывает и отправляет в письмах Энгельсу {45}.
К ноябрю никакой реакции на выход «Капитала» все еще нет. Он не только не стал «бомбой для буржуазии» — он вообще никакого впечатления не произвел. Маркс пишет: «Молчание по поводу моей книги заставляет меня нервничать». После 16 лет труда, после жертв, принесенных его семьей, великая книга Маркса «Капитал», изданная в 1867 году в Гамбурге, не получает никакого признания (IISG, Амстердам).
Маркс пишет Энгельсу: «Пока мы должны делать то, что так хорошо умеют делать русские — ждать. Терпение — вот основа русской дипломатии и причина их успехов. Однако мы, живущие всего один раз, можем и не дожить до счастливого дня». {46}
За ноябрем проходит декабрь — и по-прежнему царит молчание. Маркс признается, что от расстройства совсем слег. В новогоднем поздравлении Энгельсу он пишет, что «только три дня, как смог начать садиться, а до этого лежал, весь скрюченный. Отвратительный приступ. Ты можешь лучше оценить его степень — три недели никакого курения! У меня до сих пор трясется голова». {47}
Хотя Маркс и говорил о русском терпении, сам он терпеливым человеком никогда не был, кроме того, он ошибался, оценивая готовность людей к серьезным переменам — будь то их способность воспринимать новые идеи, или подняться на восстание. Он неоднократно повторял, что потребуются годы, если не десятилетия, чтобы обучить рабочий класс и подготовить его к тому, чтобы он смог взять бразды правления… и при этом он искренне ждал, что пролетарии не только смогут принять и понять «Капитал», но и сделают это быстро. А ведь даже физически это был воистину неподъемный труд — не говоря уже о математических формулах, цитатах на иностранных языках, отсылках к литературным и философским произведениям и абстрактном теоретизировании, которые делали этот труд практически неприступной крепостью для простого рабочего.
Представленная Марксом концепция ему самому была ясна, как день — потому что они с Энгельсом обсуждали ее с 1844 года. Казалось, друзья забыли о том, что идеи Маркса (пусть и не все из них были новыми и оригинальными {48}) были скомбинированы таким образом, чтобы произвести подобие теоретического землетрясения — революцию в умах, способную потрясти основы молодого капиталистического общества… а оно к 1867 году находилось в наивысшей точке своего расцвета {49}. Своей книгой Маркс словно поднимал перед обществом зеркало, в котором эксплуататоры и эксплуатируемые могли видеть истинный ужас их взаимоотношений глазами Маркса.
Кроме того, «Капитал» можно считать «книгой в книге». Маркс широко использовал сноски — некоторые из них занимали целую страницу — и это заставляло читателя чувствовать, что он должен понимать не только текст, но еще и комментарии к нему — одновременно. Это было похоже на то, как если бы пианист одновременно играл два произведения — и слушатели в результате не слышали толком ни одного из них.
В некотором смысле подобный стиль изложения был неосознанной данью Маркса своим еврейским корням и талмудической традиции; он напоминал еврейскую гомилетическую традицию чтения Агада, в которой сентенции классических текстов талмуда пояснялись на двух уровнях — явном и скрытом, при помощи шепотов и вскриков.
Книга Маркса была трудна даже для интеллектуалов, способных понять ее суть и не испугаться формы изложения. Некоторые расценили книгу как 800-страничный акт агрессии.
Британский социалист Генри Хиндман описал наиболее типичную реакцию его современников на «Капитал»:
«Мы сегодня привыкли, особенно в Англии, фехтовать безопасными рапирами с мягкими наконечниками, и потому яростный натиск Маркса, его атака смертоносным стальным клинком, казались настолько неправильными, что наши псевдо-бойцы, джентльмены, выпускники гимназий были ошеломлены и просто не могли поверить, что этот беспощадный полемист, яростный критик капитала и капитализма был на самом деле глубочайшим мыслителем нашего времени». {50}
В своей книге Маркс намеревался описать происхождение, деятельность и последующее падение капиталистической системы. Читатели, уже знакомые с «Манифестом коммунистической партии», могли искать в «Капитале» еще один призыв к восстанию. Однако «Капитал» был совсем иным — это работа учителя, а не бойца. Описываемая здесь революция — плод долгого и медленного процесса. Здесь одновременно обсуждаются и скромные достижения — вроде сокращения продолжительности рабочего дня — и общественные катаклизмы, вроде полного уничтожения экономической и социальной системы, зародившейся в XVI веке и выросшей в промышленного и военного монстра, пожирающего людей и окружающую среду, чтобы удовлетворить свою вечную жажду наживы и получения прибыли.
«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. {51} …Капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят. {52}» [59]
Чтобы добраться до революции, Маркс впервые проводит читателей по всему пути — показывая внутреннюю работу капиталистической системы; отчасти, возможно, именно это смутило и разочаровало его аудиторию. На первых 250 страницах он разобрал экономические, а значит, и социальные отношения почти на клеточном уровне. Он начал свою книгу с настолько близкого, пристального и подробного анализа, например, товаров, что читателю было трудно увидеть за этим общую драматическую картину.
59
Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.
«Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = a центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах — в 1 квартере пшеницы и в a центнерах железа — существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них». {53} [60]
60
Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.
Однако как только Маркс разъясняет, что «нечто общее для обоих продуктов» на самом деле является продаваемым человеческим трудом, «Капитал» становится неоспоримым научным изысканием.
Маркс, диалектический материалист, выводит из ранних своих работ то, что экономика не может существовать только в виде понятных избранным, но мертвых по сути формул. Чтобы заставить отказаться от иного взгляда, нужно окутать законы рынка ореолом тайны, скрывать свои действия и заставлять массы слепо следовать указаниям шаманов от финансов, которые утверждают, что лишь они достойны хранить ключи от всех секретов. Человечеству оставалось бы лишь со страхом взирать на непонятные чудеса и окончательно утратить возможность стряхнуть с себя цепи этой зависимости.