Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
«Говорить с тобой — все равно, что разговаривать с ветром, у меня нет абсолютно никакого влияния на тебя. Даже будь мы вместе — ты делал бы все точно так же, как теперь… даже будь я в Париже — теперь я это понимаю… Ты спрашиваешь, как я справляюсь без тебя. Чувствую, что и в Париже мне не придется на тебя рассчитывать, во всяком случае не больше, чем здесь; и наш дом не будет нашим общим домом в таких обстоятельствах. Я отношусь к этому философски и наслаждаюсь своим нынешним спокойным и мирным существованием» {3}.
Женнихен переполнял страх перед переездом, она боялась властной матери Лонге, которая уже выбрала для них дом в Аржантее, пригороде Парижа в 20 минутах езды на поезде, хотя Женнихен хотела жить поближе, чтобы Лонге не расставался с семьей надолго {4}. Она досадовала, что мать Лонге прекратила присылать им деньги, как только Лонге вернулся во Францию, хотя именно сейчас Женнихен в них очень нуждалась. Она раздраженно пишет:
«С меня достаточно и того печального обстоятельства, что я должна оставить мою бедную больную мать и переехать жить в семью, где ко мне относятся таким образом».
Женнихен упрекает Лонге в слепоте и нежелании подумать о том, каких хлопот стоит ей переезд:
«Ты смотришь на все с какой-то фантастической точки зрения и называешь это оптимизмом. Скажи, если бы я предположила, что скоро пойдет снег — ты так же оптимистично заявил бы, что зимы не будет?» {5}
Возможно, эти вспышки раздражения были несколько чрезмерны, но Женнихен была морально и физически истощена. Она беспокоилась о родителях, ее мать слабела с каждым днем, а Маркс кашлял кровью. Беспокоило ее и собственное здоровье. В свои 36 она опять была беременна, в четвертый раз за 5 лет {6}.
Лонге планировал приехать в Лондон на Рождество. С того момента, как в августе он уехал, семья ждала этого праздника, однако в начале декабря он сообщил Женнихен, что не приедет. Он хотел участвовать в муниципальных выборах, но посоветовавшись с Лиссагарэ, пришел к выводу, что ему это не удастся, если он уедет из Парижа {7}. Женнихен рассердило то, что он выбрал Лиссагарэ, а не ее, чтобы посоветоваться по такому важному вопросу. Она выждала несколько дней, чтобы успокоиться и поговорить с отцом, прежде чем ответить мужу.
На самом деле первым ответил Маркс. Не пытаясь повлиять на решение зятя, Маркс сказал Лонге, что выбор настолько же прост, насколько и труден: его дети или политика. Однако Женнихен не собиралась ни к чему принуждать мужа. Она действовала так же, как действовала бы ее мать, написав ему:
«Совершенно очевидно, что если ты собираешься начать борьбу на выборах, то не сможешь покинуть поле битвы в решающий момент, — сейчас настало время действовать, и лучше уж мы отложим на время наши проблемы, чем ты проиграешь по таким детским причинам. Я никогда бы не простила себе, если бы из личного каприза разрушила твои политические перспективы… Надеюсь, что всегда буду иметь силы и возможность безропотно склонится перед неизбежным, чтобы извлечь из него лишь самое лучшее, и никогда не встану между тобой и твоими общественными обязанностями» {8}.
Лонге остался в Париже и проиграл выборы.
В феврале 1881 года дом на Мейтланд-парк сотрясали бури. Женнихен с детьми переехала к Марксу и Женни, отправив вещи Лонге в Париж. Теперь, когда пришло время отправляться в дорогу им самим, ничего, казалось, не было готово к отъезду. Женни целыми неделями яростно шила новую одежду для внучат, работая так, словно была абсолютно здорова, — полный гардероб, от нижнего белья до пальтишек. Женнихен писала Лонге, что ее мать испытывала настолько всепоглощающую любовь к внукам, что ее дух возобладал над болезнью (врачи уже точно определили у Женни рак) {9}. Однако, видя ее такой активной и бодрой, окружающие все с большим страхом думали, что станется с ней после того, как мальчики покинут Лондон. Маркс говорил, что расставание будет болезненным. Он писал Николаю Даниельсону:
«Для нее и для меня наши внуки, три маленьких мальчика, были неиссякаемым источником радости, жизни» {10}.
Женни волновалась и за само путешествие, которое предстояло ее дочери: поездка Женнихен в Париж напомнила ей ее собственную, совершенную в далеком 1849 году. Тогда ей тоже было за тридцать, она была на седьмом месяце беременности и путешествовала морем, чтобы встретиться со своим мужем. То путешествие было ужасно трудным, хотя ей помогала Ленхен. Обсудив все эти обстоятельства, Маркс и Женни попытались убедить дочь оставить Гарри в Лондоне. Они считали, что мальчик будет лишней обузой — он был не очень сообразительным и болезненным, требовал столько же внимания, сколько и младенец {11}. Однако с этим планом не согласился Лонге, и в середине марта Женнихен выехала в Париж со всей своей командой {12}. Родители беспокоились, но она была спокойна. К этому времени Женнихен сумела покориться своей судьбе и теперь даже с некоторым оптимизмом надеялась, что они с детьми будут счастливы во Франции, а муж уже готов вернуться к мирной семейной жизни {13}.
Разумеется, Лонге был рад видеть свою семью. За несколько недель до их приезда он уверил Женнихен, что у мальчиков будут друзья в доме доктора Гюстава Дурлена — того самого, кто помог Лонге бежать из Франции после поражения Коммуны и жил неподалеку от их нового дома. Успокаивал Лонге жену и тем, что ей не придется терпеть вмешательство его матери в их жизнь {14}. Однако по приезде в Аржантей Женнихен увидела, что дом не просто заперт и заколочен — он даже не обставлен, потому что ремонт в нем до сих пор не закончен.
В течение первой же недели все ее тревоги относительно деятельности Лонге в Париже подтвердились. Однажды он отправился на службу — и опоздал на вечерний поезд, не вернувшись в Аржантей до следующего утра {15}. Так бывало не один раз, в результате Женнихен оставалась одна в незнакомой деревне, в разоренном холодном доме с тремя детьми.
Через две недели Женнихен писала, что ей кажется, будто она провела во Франции уже целый век, и дни ее различаются только количеством неприятностей. Она рассказывала Лауре, что стала «убогой, бесконечно нервной — больной душевно и физически». Как минимум один из сыновей не давал ей спать по ночам, как минимум один всегда был болен.
«Свободное, независимое и активное, пусть и несколько монотонное существование в Лондоне избаловало меня, я больше непригодна для боев со служанками, младенцами и всем остальным в том же роде. Сейчас все в моей жизни настолько невыносимо, что я чувствую: несколько лет, да что там — несколько месяцев такой жизни в этой странной стране, среди чужих людей сделают из меня неизлечимую идиотку. Привет от Шарля передать не могу — его нет дома» {16}.
Если Женнихен чувствовала себя одиноко, Мейтланд-парк был еще более одинок. Иногда Маркс, заслышав детские голоса на улице, торопился к окну, думая, что это его внуки, — забыв о том, что это невозможно и что они сейчас далеко, с другой стороны Ла-Манша. Он писал Женнихен, что дом невыносимо скучен после их отъезда. Единственное оживление вносил новый врач Женни, который, учитывая ее безнадежное состояние, был ничем не лучше прежнего, но зато умел развеселить ее и внушить веру в возможность перемен {17}.