Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
«Это была восхитительная группа — около 10 человек — отец двух молодых женщин, которые радовались проделкам детей, и бабушка этих детей, исполненная радости и спокойствия жены и матери…»
Маркс, Суинтон и двое молодых мужчин оставили дам, чтобы побеседовать и выпить. Суинтон говорит, что ждал весь день возможности задать Марксу вопрос о том, что сам называл «окончательным законом бытия». Наконец, такой случай ему представился — и он спросил об этом Маркса.
Маркс поглядел на ревущее море, на беспечную толпу отдыхающих — и ответил:
— Борьба! {52}
В середине августа Лонге оставил Женнихен с детьми в Рамсгейте, а сам отправился в Париж. Не оставалось сомнений, что он хочет переехать из Англии во Францию, но уезжать от семьи ему было нелегко. Приехав в Париж, 24 августа он пишет Женнихен:
«Я не верю, что можно быть оптимистом или просто счастливым. Мое путешествие было слишком грустным. Сначала я плакал от ярости, теперь плачу от печали… Я вернулся, чтобы найти тебя, но в этот момент прозвучал сигнал. Вся эта путаница сделала отъезд еще тоскливее. Мне показалось, что я мало целовал тебя на прощание, и теперь ты обвинишь меня в отсутствии чувств. Затем я не мог забыть малыша [Жана] и доброго Гарри… Я так несчастен вдалеке о вас. Я так не привык к этому!» {53}
Женнихен с тремя детьми и только одной кормилицей для Эдгара вынуждена была вернуться в сентябре к преподаванию. Но как бы ни было это трудно, — перспектива жизни во Франции выглядела еще труднее. В качестве журналиста Лонге не мог зарабатывать столько, сколько он зарабатывал в Королевском колледже, кроме того, работа в газете не была достаточно надежна.
Они даже говорили о возможности вернуться к работе в колледже… но в середине сентября после краткого визита в Англию Лонге снова уехал в Париж, твердо решив сотрудничать с Клемансо. Видя, что Париж Лонге предпочитает безопасной и обеспеченной жизни в Лондоне, Женнихен задалась вопросом о чувствах мужа. После его отъезда она пишет ему с холодной грустью:
«Когда я оставила тебя на платформе, я чувствовала себя страшно одиноко, думаю, что более одиноко я вообще никогда в жизни себя не чувствовала, и весь долгий изматывающий путь домой в омнибусе мне приходилось делать вид, что что-то попало мне в глаз… Мне казалось, что разлука в течение стольких месяцев должна вызвать у тебя больше сожаления, но ты провел целый день в городе в одиночестве, из-за каких-то мелочей… Какой контраст с твоим первым отъездом из Лондона и из Рамсгейта… Париж захватил тебя целиком и сделал только своим — а больше ничьим! И возможно, это даже хорошо — потому что твое отношение в конце концов отрезвило и меня… Не обольщайся, что я поедом ем собственное сердце в одиночестве. Я возьму от этого мира все хорошее, что он принесет» {54}.
Либкнехт, как обычно, в промежутке между тюремными заключениями, ненадолго заехал в Лондон, и Женнихен привезла детей в Мейтланд-парк, чтобы показать их ему. Джонни — любимчик Маркса — сразу прыгнул на руки деду и быстро оседлал его плечи. Мгновенно были распределены все роли: Маркс стал омнибусом, а Либкнехт и Энгельс — лошадьми, запряженными в него. Три старых радикала, заставлявших трепетать правительства Европы, бойко скакали по саду, а малыш на плечах у Маркса заливался смехом и кричал: «Быстрее! Ноооо!»
Либкнехт вспоминает, что с Маркса пот тек ручьем. Они с Энгельсом решили замедлить ход, но Джонни щелкнул воображаемым кнутом и крикнул: «Вы непослушные лошадки!» — пришлось скакать дальше, пока Маркс совсем не выбился из сил и больше не мог выполнять обязанности омнибуса {55}.
Детей Маркса Энгельс считал и своими детьми. Он приходил к Марксу каждый день, они обсуждали политические вопросы, много спорили, потом переходили к делам семейным (в конце концов, ведь он был их главным кормильцем). К 1880 году жизни Маркса и Энгельса настолько переплелись — и стали так похожи, — что даже на ковре в кабинете Маркса у каждого из них была протоптана своя дорожка. Этот диагональный крест — как бессознательная хореография их жизни. С Энгельсом советовались по всем вопросам относительно детей, и чем слабее становилась Женни, тем больше скрывал от нее Маркс семейные проблемы, обсуждая их только с Энгельсом. Интересно, что на единственном семейном фото изображены не Маркс с Женни и дочерьми, а Маркс, Энгельс и девочки.
Новое поколение социалистов и коммунистов считало их «духовными отцами» революционного движения {56}. (Один из их молодых последователей сказал, что их считали «судом последней апелляции».) {57} Женщины и мужчины, ровесники дочерей Маркса, приходили в этот дом искать защиты, совета или благословения для новой политической партии или газеты. Одним из таких просителей стал Лев Гартман. Он бежал из России в 1879 г. после попытки покушения на царя Александра II (они с Софьей Перовской выдали себя за супружескую чету и сняли квартиру, из которой был прорыт подземный ход к железнодорожной насыпи, — заговор предусматривал подрыв царского поезда. План сорвался в последнюю минуту.) {58} Гартман отправился к Марксу сразу же по приезде в Лондон, — и Маркс немедленно принял его {59}.
Кроме него в ноябре в доме Маркса появились два человека, которые будут иметь решающее значение для движения, основанного Марксом и Энгельсом: Эдуард Бернштейн, известный как Эде, редактор газеты в Цюрихе, и Август Бебель, ближайший сподвижник Либкнехта по Социалистической рабочей партии Германии. Теперь в социалистическое движение через журналистику и политику были вовлечены сотни мужчин и даже женщин, — но этих двоих Маркс и Энгельс считали наиболее способными.
Первым делом их встретил Энгельс, воскликнувший: «Выпьем, молодые люди!». Он наполнял бокал за бокалом отличным бордо, одновременно вовлекая опешивших гостей в оживленный политический диспут. Через час он вдруг заявил: «Теперь пора идти к Марксу!» — и помчался к дому Маркса с такой прытью, что Бернштейн и Бебель едва за ним поспевали. Бернштейна Энгельс уже напугал, и от встречи с Марксом он ждал худшего.
«Я ожидал знакомства с довольно мрачным и вечно раздраженным стариком — однако оказался перед человеком с густыми седыми волосами, чьи глаза горели весельем, а речь была совершенно очаровательна и милосердна» {60}.
Если Маркс и проявил к Бебелю и Бернштейну милосердие во время их первой встречи, то исключительно по причине того, что видел в них своих политических наследников, своего рода подростков в том движении, которое сейчас раздирали противоречия, обусловленные новыми политическими свободами и порожденными ими идеями — как в правительстве, так и на улице. Маркс хотел иметь возможность направить молодое поколение революционеров правильным курсом, желательно — за то время, что ему осталось. Разумеется, он понимал, что им, а не ему достанется нелегкая задача превращения его идеи о бесклассовом обществе в реальность.
42. Лондон, 1881
Итак, я крепко держусь за любую соломинку. Я хотела бы прожить подольше, добрый, милый доктор. Удивительно, но чем ближе история подходит к концу, тем больше мы цепляемся за эту земную юдоль слез.
К ноябрю 1880 г. Женнихен и Лонге решили, что она с мальчиками переедет в Париж в начале следующего года. Однако с этого момента тон писем Женнихен изменяется — вместо выражения тоски по мужу, в нем все чаще звучит раздражение по личным и политическим поводам. Она пишет Лонге, что шокирована тем уважительным по отношению к буржуазии тоном, в котором выдержаны его статьи в газете «Жустис». После прочтения его последней статьи она пишет: «Я чувствую себя разочарованной и опустошенной, как никогда в жизни» {2}. Женнихен боится, что человек, которого она знала и любила в Лондоне, изменился, попав в круг своих парижских друзей, и прямо заявляет Лонге: