Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Тревога Маркса из-за денег явственно проглядывает во всех его письмах того периода, в том числе и тех, где он говорит о финансах своих противников. Кроме того, он непривычно остро воспринимает любые атаки на себя и Энгельса. Одно замечание, сделанное немцем-эмигрантом из Цинциннати, буквально вывело его из себя: «Маркс и Энгельс не революционеры, они пара негодяев, которых не пускают на порог общественных зданий в Лондоне сами рабочие» {58}. Маркс часто говорил, что совершенно нечувствителен к слухам, однако его тяжелое финансовое положение во второй половине 1852 года и полное отсутствие признания его работ усугубляли обиды от нападок, как бы далеко от Маркса ни находились нападавшие.
Когда автор оскорбительных слов, прозвучавших из Цинциннати, Готфрид Кинкель (Маркс называл его «Иисус Христос Кинкель» — из-за мессианских мотивов его политических фантазий) вернулся в Лондон, Маркс потребовал объяснений по почте, но Кинкель не ответил. Решив, что Кинкель намеренно не вскрывает письма со штемпелем Сохо, догадываясь, что они от Маркса, Маркс и Люпус послали следующее из Виндзора, написав на бумаге, которую обычно используют для любовных писем. Если Кинкель его вскрыл, то должен был испытать немалое потрясение, обнаружив среди пышных роз и ангелочков пылкое и бессвязное обвинение, подписанное «Доктор К. Маркс» {59}.
Маркс был на пределе. Он писал Энгельсу, что вся семья болеет, но он не может позволить себе вызвать врача. «Последние 8–10 дней я кормил свою семью хлебом и картофелем, но не знаю, удастся ли мне достать их сегодня… Шторм грозит со всех сторон». Имелись в виду пекарь, зеленщик и мясник, требовавшие заплатить по счетам. «Ты сам видишь из моих писем, что обычно, когда я сам по уши в дерьме, а не узнаю об этом из вторых рук, я бреду сквозь него с полнейшим равнодушием. Да и что тут можно поделать? Мой дом напоминает госпиталь, и ожидание кризиса так беспокоит меня, что я посвящаю только ему все свое время. Что делать?» {60}
Последним выходом был ломбард, где за принесенные вещи давали не более трети их настоящей стоимости, а иногда и еще меньше — пользуясь крайней нуждой закладчика. Маркс пытался заложить фамильное серебро Женни с гербом Аргайлов, но владелец ломбарда перепугался, увидев такую дорогую вещь в руках иностранца крайне непрезентабельного вида, решил, что она ворованная, и хотел вызвать полицию. Возможно, из-за пережитого позора Маркс никаких записей по этому поводу не оставил. Сохранилась версия, что Маркс сумел убедить владельца ломбарда в том, что, несмотря на внешность, он женат на представительнице одного из самых древних родов Британии. По другой версии, Маркс был арестован по подозрению в воровстве и провел в участке всю ночь, пока Женни не вызволила его, подтвердив, что вещь с гербом Аргайл принадлежит ей {61}. Какая бы из версий ни была правдива, результат для Маркса был один: глубочайшее унижение. Он пал так низко, что вызывал подозрения даже у ростовщика в ломбарде с сомнительной репутацией в одном из самых зловонных районов Лондона.
К осени 1852 года тесная квартира Маркса стала командным центром эмигрантов, деловито выискивающих шпионов в своих рядах и занимающихся реабилитацией своих товарищей в Кельне. Женни рассказывала другу Маркса в Вашингтоне, Адольфу Клюссу, что в их квартире на Дин-стрит организовался настоящий офис. «Два или три человека пишут, другие исполняют мелкие поручения, третьи пересчитывают пенни и фартинги, чтобы писатели могли существовать и питаться, а также доказывать, что бюрократия старого мира виновна в этом возмутительном скандале… А между тем трое моих развеселых детей поют и свистят, словно птицы, за что их нередко отчитывает их строгий папа. Что за суета!» {62}
После 17 месяцев затягиваний и неопределенности дело, начатое против членов Союза коммунистов, наконец-то было передано в суд. Доказательства выглядели смехотворно, однако это отнюдь не гарантировало освобождения: обвинительный приговор был для властей делом принципа. Маркс и его товарищи пришли к выводу, что жюри заранее подобрано так, чтобы его члены отнеслись к обвиняемым предвзято. В него входили три представителя верхушки среднего класса, два городских патриция, два помещика, два советника правительства и один прусский профессор {63}. Положительный момент тоже имелся: отсутствовали два важных свидетеля обвинения, один из которых бежал в Бразилию; кроме того, имелись шокирующие свидетельства жестокости полиции {64}.
Обвинительное заключение занимало 70 страниц и рисовало тревожную картину того, как радикальная немецкая оппозиция собиралась в Лондоне, как утверждали — под руководством Маркса. И хотя следствие и так достаточно запуталось с момента ареста в мае 1851 до суда в октябре 1852 года, но государственное обвинение пошло еще дальше, представив доказательства аж из 1831 года, когда Союз только создавался {65}. Некоторые из этих материалов были взяты из допросов обвиняемых во время их пребывания в одиночных камерах — их интенсивно допрашивали раз в 11 дней, что, без сомнения, наложило свой отпечаток на показания {66}.
Среди избитых были издатель Беккер, о котором говорили, что он слепнет, и доктор Дэниелс, у которого были явные признаки истощения {67}. Маркс подчеркивал, что хотя доказательства, полученные в ходе допроса обвиняемых, свидетельствовали об их антиправительственных настроениях, они не доказывали участия в заговоре, что, собственно, обвиняемым инкриминировалось. А так называемые доказательства со стороны были собраны прусскими шпионами в Лондоне и служили лишь одной цели: убедить общество, что на скамье подсудимых сидят не люди, страдающие за свои убеждения, а опасные преступники, действующие по указке еще более опасного лидера. И хотя Маркс не сидел рядом с 11 своими товарищами, было ясно, что главной целью обвинения был именно он {68}.
Одна из папок с секретными донесениями от Штибера содержала материалы наблюдения за группой Виллиха, которая задумывала свергнуть существующий режим самым жестоким образом. Полиция признавала, что группа Маркса полностью отошла от этих людей, но поскольку чиновники были буквально зациклены на личности Маркса, они попросту игнорировали этот факт {69}.
«Партия Маркса стоит на голову выше всех эмигрантов, агитаторов и центральных комитетов… Маркс всем прекрасно известен, и совершенно очевидно, что даже в его мизинце больше мозгов, чем в головах этих людей» {70}.
В результате правительство дважды использовало одни и те же документы, надеясь, что найдется достаточно эпизодов, в которых деятельность групп Маркса и Виллиха была бы сходной, и это введет присяжных в заблуждение.
Однако если досье Штибера было составлено достаточно умело и правдоподобно, то сведения, полученные от Хирша, были такой очевидной фальшивкой, что практически сразу же дискредитировали себя. Комитет, заседавший на Дин-стрит, убедительно доказал, что Хирш лжет, рассказывая о заседаниях «синагоги», в которых он якобы принимал участие. Комитет собрал образцы почерков и представил доказательства того, что протоколы заседаний, например, писали не Либкнехт и еще один член группы, Л.В. Рингс (к несчастью Хирша, последний был вообще неграмотным, потому никак не мог принимать участия в таком важном деле). Комитет также представил свидетельства очевидцев, что заседания проходили по средам, а не по четвергам, как указывал Хирш, и совершенно в другом месте. Под напором неопровержимых и грамотно оформленных доказательств у суда не было иного выхода, как только отправить «досье» Хирша в корзину {71}.