Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Энгельс соглашается, говоря в ответном письме: «Каждый начинает понимать все больше и больше, что эмиграция неизбежно превращает человека в дурака, в осла, в законченного негодяя — если он не освободится полностью от прошлого и пока не станет независимым писателем или творцом, свободным от заклятия фей — так называемых революционных партий. Это настоящая школа скандала и подлости, способная любого осла-неудачника сделать спасителем отечества». Разумеется, предполагает Энгельс, их позиция дает им определенную свободу. «С этого момента мы отвечаем только за себя, и придет время, когда эти господа будут нуждаться в нас, — вот тогда мы будем диктовать им условия. До тех пор — мы заслужили немного тишины и покоя. И немного одиночества, конечно, тоже. Боже мой, я уж три месяца молюсь об этом в Манчестере!» Главной задачей было опубликовать хоть что-то из работ. «Какова будет цена всем этим эмигрантским сплетням о тебе, когда ты ответишь им своей политэкономией?» {41}
Маркс стремился закончить книгу. Политика превратилась в фарс, и теория оставалась единственной темой, заслуживающей внимания. Однако целая череда личных кризисов вновь сорвала его планы. Над Марксом неотвратимо висели долги, которые не мог покрыть даже Энгельс. Он был должен разным людям около 40 фунтов, и эта ситуация грозила скандалом от Лондона до Трира, через Брюссель. Маркс дошел до того, что начал угрожать своей матери: если она не даст ему денег, то он вернется в Пруссию и его бросят в тюрьму. По всей видимости, такая перспектива ее не напугала, потому что денег она не дала. Затем он сообщает Энгельсу, что в доме нет и фартинга, «так что счета от мясника, булочника и прочих не оплачены… Ты должен признать, что это хорошенькое дело, и я по уши в этой мелкобуржуазной гадости. И при этом еще говорю об эксплуатации рабочих! И о диктатуре пролетариата! Какие ужасы!» В разгар этой суматохи, 28 марта 1851 года, Женни родила девочку, которую назвали Франциска. Хотя Маркс и говорил, что роды прошли легко, Женни долго оставалась в постели, «причины тому не физические, а скорее внутренние, домашние».
В это время Ленхен примерно на 6 месяце беременности, и Женни, скорее всего, уже обнаружила ее состояние, хотя и не знала, кто отец; вероятно, Маркс хотел обсудить это с Энгельсом. Он писал: «В довершение всего, чтобы придать происходящему трагикомическую окраску, я сейчас в очень немногих словах открою тебе одну тайну…»
Здесь его прервала Женни, и Маркс обещал рассказать все позже, однако никогда этого не сделал {42} (письмо, в котором Маркс признавался, что он отец ребенка Ленхен, если оно и существовало, не сохранилось). В своем следующем письме Энгельсу, 2 апреля, Маркс обещал, что приедет в Манчестер, чего бы это ни стоило, и расскажет все лично. «Я должен уехать отсюда хоть на неделю. Хуже всего то, что я неожиданно стал испытывать трудности в своей работе в библиотеке. Я продвинулся так далеко, что закончу все это экономическое дерьмо через пять недель» {43}.
Неудачнее времени для личного скандала — особенно такого грандиозного — и придумать было нельзя. Вся европейская оппозиция собралась в Лондоне на Всемирной выставке. Комитеты по делам беженцев находились в радостном возбуждении — ведь гости прибыли сюда с деньгами, чтобы их потратить, а взамен услышать, что в Лондоне вовсю готовятся к очередным революциям.
«Эмиграция никогда еще не пила так много и настолько задаром, как в это время, когда все немецкие мещане собрались в Лондоне!» — писали Маркс и Энгельс, освещая события года, который они сами называли «годом политики публичного дома» {44}. В конце концов стало очевидно, что лондонская эмиграция не хочет разочаровывать потенциальных спонсоров, и потому сроки революции и различные обязательства были проданы за финансирование революционной борьбы (долг этот должен был быть погашен после того, как утвердятся новые повстанческие правительства) {45}. И разумеется, на сладкое во всей этой круговерти были слухи, распространявшиеся от паба к пабу и обраставшие все более вкусными подробностями по мере выпитого рассказчиками.
Вероятность того, что Маркс живет с двумя женщинами сразу, причем обе являются матерями его детей… толпа не могла сопротивляться такому соблазну. Однако цена этой сплетни — не только билет в Лондон, а еще и средство дискредитации этого высокомерного тирана, который всегда так зло критиковал (если не уничтожал полностью) своих врагов; этого проповедника коммунизма, который утверждал, что его идеология не имеет ничего общего с идеологией свободной любви и не несет никакой угрозы святости брака…
За несколько месяцев до открытия Всемирной выставки ходили дикие слухи: якобы Луи Блан и Ледрю-Ролен (которые к тому времени были противниками) договорились организовать всемирное восстание, сидя в пабе на Хэймаркет. В нем должны были участвовать 90 тысяч иностранных беженцев, которым предписывалось одновременно поджечь свои дома, а помогать им должны были 200 тысяч ирландцев и их воинственных священников-католиков, скрывающихся под видом продавцов спичек {46}. Слухи дикие и нелепые — однако это не помешало властям континентальных государств усилить давление на лондонскую полицию, чтобы та арестовала предполагаемых диверсантов и расследовала дело о потенциальном заговоре. Правительства стран, пострадавших от революции 1848 года, считали, что Англия поступает с вопиющим безрассудством, организовывая выставку так скоро после европейских потрясений.
Посол Британии в Вене писал: «На Англию смотрят как на место, откуда не только исходит революционная пропаганда, но и поощряется разжигание мятежей и убийств» {47}.
Брат Женни, Фердинанд вон Вестфален, был одним из тех, кому наиболее активно угрожали экстремисты в Лондоне. В декабре прошлого года он стал министром внутренних дел Пруссии и, таким образом, отвечал за внутреннюю безопасность государства. 1 января он издал довольно жесткое постановление: запрещалось проводить политические митинги и собрания без полицейского надзора, а газетам для того, чтобы получить разрешение полиции издаваться, нужно было заплатить огромный налог {48}. Энгельс писал Марксу, комментируя это: «Твой зять с похвальным рвением выжигает всякую крамолу в Пруссии. Единственное мое опасение состоит в том, что этот прусско-бюрократический Брут скоро наложит лапу и на твои публикации, а это, увы, положит конец денежным поступлениям» {49}.
Англия вступала в золотой век капитализма, Пруссия открывала десятилетие реакции {50}.
Среди главных задач Вестфалена было — держать любые революционные материалы подальше от Пруссии. Все железнодорожные станции были взяты под контроль, количество сотрудников охранки увеличено, устроены засады и различные ловушки для того, чтобы задерживать распространителей запрещенной литературы. Причем рвение это не было ограничено одной лишь Пруссией или Германией. Фердинанд был убежден, что сердце революции бьется в Лондоне, и потому весной 1851 года послал в Англию своих агентов, чтобы искоренить заговорщиков, одного из которых он знал очень хорошо {51}. (Со своей стороны, Маркс публично называл Фердинанда «слабоумным и фанатичным ретроградом».) {52} Вестфален был уверен, что королева согласится выдворить из стран революционных агитаторов, если они будут пойманы с поличным. Материал расследования должен был выглядеть убедительно — и совсем необязательно быть правдивым {53}.
Как раз в это время немецкий шпион Вильгельм Штиберв и обратил внимание на кружок Маркса. Он нанял человека по имени Чарльз Флери — тот должен был представиться редактором газеты по имени Шмидт, якобы приехавшим на выставку в Лондоне. На самом деле Флери должен был следить за немецкими радикалами в английской столице, а отдельно — за частной жизнью Маркса. Вторую часть информации следовало передавать лично брату Женни {54}.
На практике это означало следующее: беременность Ленхен было уже невозможно скрыть; сам Маркс был под пристальным вниманием как прусских властей, так и политических конкурентов, а самое неприятное — за ним следили и его жена, и ее семья. Он должен был делать все, чтобы не быть уличенным в отцовстве. Любое подтверждение его неверности сделало бы из него посмешище среди противников и испортило бы его политическое реноме. В личном аспекте все было еще хуже. Его измена могла буквально убить Женни, которая и так уж вынесла ради него столько страданий. Более того, Маркс рисковал просто-напросто потерять свою семью. Узнав о трагедии Женни, Фердинанд (до сих пор обращавшийся к ней в письмах «моя дорогая, нежно любимая Женни» {55}) мог убедить ее вернуться к матери в Пруссию, где она могла бы воспитывать своих детей в комфорте и безопасности.
Вполне вероятно, что Марксу было пока не до будущего ребенка Ленхен, его слишком одолевали насущные проблемы, которые следовало решать немедленно.
В конце апреля Маркс сел на поезд и отправился навестить Энгельса. Легко представить себе разговоры этих двоих. Энгельс, вероятнее всего, от души сочувствовал затруднительному положению своего друга. А вот что могло происходить между двумя женщинами в тесной квартире на Дин-стрит? Женни и Ленхен были близки с детства. Теперь же между ними пролегла пропасть отчуждения, враждебности и печали. Единственной альтернативой для Ленхен было родить ребенка и оставить дом Маркса — или же отказаться от ребенка… и все равно, скорее всего, оставить дом Маркса. Казалось, не существует сценария, при котором она могла бы остаться жить в этой семье или чувствовать себя комфортно. Что до Женни — она уже убедилась, что Маркс был отцом ребенка Ленхен… и потому жизнь ее была разрушена. Она никогда не требовала от него ничего, кроме любви и верности, — а взамен отдала ему все.