Карлики
Шрифт:
Абметов задумался.
– То, что вы говорите, похоже на правду. Теперь я понимаю, почему она сказала, что ей нужно побыть одной. Я не хотел оставлять ее одну и последовал за ней, вниз к воронке.
– О чем еще вы говорили?
– Да мы и не говорили практически... Дорога была ужасной, и нам было не до разговоров. К тому же она очень спешила. У самого обрыва она начала превращаться в Шварца.
– Понятно, она боялась, как бы двойник ее не опередил, но он ее все-таки опередил.
– Да, вероятно, так
Абметов вынуждал меня оправдываться. Я сказал:
– Понимаете, я никак не мог заподозрить Бланцетги из-за ее возраста. Ведь по нашим расчетам, гомоидам не больше двадцати, в крайнем случае, двадцати пяти лет. Да и кто заподозрит интеллигентную, спокойную, немолодую женщину... Ее вообще ни в чем нельзя заподозрить, не говоря уж о том, что она - гомоид. А тут еще Татьянина нумерология вынудила меня заняться дедуктивными выкладками, и я не стал присматриваться к самой Бланцетти.
– А Шварца вы раньше когда-нибудь видели?
– спросил Абметов как бы невзначай.
Ответить мне было сложно. Я не хотел говорить Абметову о снимках в кабинете Франкенберга. Когда Бланцетти превратилась в Шварца-Антреса, я был уверен, что передо мной - Блондин. Но в этом деле доверять глазам стоило лишь в последнюю очередь. Гомоиды с маниакальным упорством предпочитали умереть, нежели дать себя хотя бы разглядеть. Антрес был одним из трех это точно (Пятнистого или Джона Брауна следует навсегда исключить). Лицо в зеркальных дверях сувенирной лавки могло принадлежать Антресу, а могло и не принадлежать...
Я сказал:
– Живьем - нет, не видел.
Сейчас спросит, где я его видел "не живьем", подумал я. Но он спросил:
– Как вы объясняете то, что разделение личности у гомоида произошло на мужчину и женщину?
– Они андрогины, - коротко ответил я и тут же об этом пожалел, ведь о том, что гомоиды - андрогины, я знал от Франкенберга.
– Вот как! Почему вы так решили?
– заинтересовался Абметов.
– Потому что разделение произошло на мужчину и женщину, - не побоявшись тавтологии, выкрутился я.
– Не убедительно, - возразил Абметов.
– У людей разнополое раздвоение тоже встречается.
– Ну раз даже у людей такое бывает, то почему вы вообще об этом спросили?
Абметов замялся и неуверенно ответил:
– Так, из чистого любопытства.
– А мне любопытна другая вещь: гомоид перед смертью сказал, что не убивал торговца. Мне показалось - он даже хотел назвать имя убийцы, но Бруц ему помешал.
– Бруц считает, что убийца - Дидо, - напомнил Абметов.
– Да, но откуда гомоид мог знать, что Дидо убил торговца?
– Следовательно, их всех что-то связывает, - предположил мой собеседник.
– Не исключено, - нехотя согласился я, - но, черт побери, почему до меня раньше-то все это не дошло! Разгадка была на поверхности, но пришла в голову, когда уже ничего нельзя было изменить...
В тот момент, укоряя себя, я ждал, что кто-нибудь меня утешит. И дождался-таки:
– Не ной, ты вовремя догадался, - подала голос Татьяна, сидевшая до сих пор молчком: боялась, что ее, как это уже бывало раньше, отправят в спальню.
– Бруц разыскивал не вас, доктор, и не Бланцетти, а тебя. Если бы ты не оказался рядом с ними, то там бы не оказалось и Бруца. И на дне Большой Воронки лежали бы вы, доктор, а не... как вы его там назвали... гомоид, - заключила она.
– Что верно, то верно, - согласился Абметов, - я жив благодаря вам... И Бруцу. Но вы не находите, что ваши объяснения чересчур механистичны, математичны, если угодно. По-вашему выходит, что гомоиды как будто запрограммированы и ведут себя в точности согласно модели.
– Творения профессора Франкенберга несовершенны. Согласитесь, что чем несовершеннее человек, тем больше его поведение напоминает программу, оно более предсказуемо, что ли... Должно быть, с гомоидами то же самое...
– Я ответил лишь для того, чтобы показать, что у меня на все готов ответ. Сам же я, честно говоря, ни в чем таком не был уверен.
– Кстати, вы мне не сказали, что Франкенберг погиб, и о своей беседе с ним вы то же умолчали.
– Абметов вплотную подошел к тому, что знать ему не полагалось. Спасая нам жизни, я был вынужден сказать гомоиду, а заодно и Абметову, о своей встрече с Франкенбергом. И я дал понять, что большего он от меня не дождется:
– Ну раз я тогда умолчал, то вы, наверное, понимаете...
– Да, да, конечно.
– Абметов настаивать не стал. Он поднялся, собираясь уходить:
– Я, пожалуй, пойду к себе... Что-то голова разболелась от всех этих приключений... Спасибо вам еще раз...
– И он откланялся.
– О чем задумался?
– спросила Татьяна.
Шел двенадцатый час ночи. Я только что закончил составлять отчет для Шефа. И я ответил ей так, словно теперь Татьяна мне не только подруга, но и коллега:
– У меня не выходит из головы то, как Шварц удивился, когда я спросил его, кому Франкенберг его предал. И почему он солгал?
– Кто солгал?
– Абметов. Он сказал, что Бланцетти сама направилась к Большой Воронке.
– А что в этом такого?
– удивилась Татьяна.
– Абметов подхватил мою мысль о том, что Бланцетти собиралась совершить самоубийство, бросившись в воронку. Но если гомоиды убивают себя так, как рассказывал Абметов, то концы с концами не сходятся. Абметов говорил, что нестабильное сознание совершает не самоубийство, а убийство убийство своей второй половины. Следовательно, убивает та часть сознания, которая более агрессивна, чье число сублимации ближе к нулю. То есть убивать, не важно - себя или совсем другое существо, должен был Шварц, а не Бланцетти.