Кармалюк
Шрифт:
Послюнявив палец, аудитор перевернул лист, покосился поверх очков на дремлющего председателя и болтающих о чем-то майора и капитана, вздохнул и продолжал читать, еще больше гнусавя и проглатывая концы слов:
— «Когда Иван Сало и сестра его Горпина вышли в сени, отворили двери, а девка Явдоха запалила свечу, вдруг связали Ивана и всех их, требовали денег, отворили скрыню, взяли 18 рублей серебром…».
Господа присутствующие чему-то весело рассмеялись, аудитор, осуждающе поджав губы, покосился на них, откашлялся, продолжал бубнить под нос:
— «Числом их было в хате три, а на дворе несколько; попривязовали их до стола и лавок, а сами…
Вот и все: в чемерках и в кожухах. Не только не названы имена и фамилии, а даже и никаких предположений не высказано. Но на эти показания домочадцев Ивана Сала, как видно, делается весь упор. И плац-майор Гратинский готов был вместе с языком вырвать у Кармалюка признание, что он убил Ивана Сала. Майору этого не удалось. А теперь все подносится так, точно вина его в смерти Ивана Сала доказана. Или, может, он что-то пропустил? Так нет, он внимательно слушал красочное описание нападения на Ивана Сала и не пропустил, кажется, ни слова. Да если бы там была кем-то упомянута его фамилия, то аудитор, как это он делал, когда читал показания пана Пигловского, особо подчеркнул бы: слышал, мол, что здесь написано!
Долго, нудно читает аудитор протоколы и справки. И в этом заупокойном голосе его Устиму слышится что-то зловещее. Или это, может, потому, что когда Устим закрывает глаза, то ему кажется, что он не в суде, а на похоронах. И поп отпевает его, хотя и видит, что он еще живой. Он смотрит на судей, стараясь разгадать, что они готовят ему, но те все время переговариваются о чем-то, совсем не вслушиваясь в то, что читает аудитор. Наконец аудитор перевернул последнюю страницу дела и, облегченно вздохнув, подал толстую папку председателю.
Суд удалился на совещание. Не прошло и пяти минут, как унтер гаркнул:
— Встать! Суд идет!
Сурово хмурясь, судьи заняли свои места. У Кармалюка опять сердце сжалось от того зловещего предчувствия, которое не давало ему покоя. Да что вы тянете? Читайте уж быстрее! Но председатель не торопится: он явно наслаждается той зловещей тишиной, от которой оцепенели даже караульные солдаты, вытянулись во «фрунт» и господа присутствующие.
— «По указу его императорского величества, — начал председатель таким голосом, точно подавал команду целой армии, — учрежденная при Каменец-Подольском ордонанс-гаузе комиссия военного суда, слушав выписку из дела, произведенного над подсудимыми рекрутами Устимом Кармалюком и Данилом Хроном за учиненные ими Литинского повета разные грабительства и сожжение селения Дубовой Ивана Сала…».
Председатель подробно повторяет то, что уже читал аудитор, и особо выделяет показания пана Пигловского, на основании которых и сделано было, видимо, заключение, что Ивана Салу сжег Кармалюк.
— «Владелец селения Пигловский, свидетельствуя, что 1813-го года июня 30, — гремит председатель, — спаленная в селении его Головчинцах винокурня беглыми рекрутами Устимом Кармалюком и Данилом Хроном стоила ему, Пигловскому, тысячу польских злотых…».
Перечислив все пункты обвинений, председатель рявкнул:
— «Пригов-вор-рили! Как они, подсудимые рекруты Кармалюк и Хрон, сделав первоначально смертоубийство крестьянину Ивану Сале и разные грабительства… по силе закона: воинского сухопутного устава 4-й главы 43-го артикула, 12-й главы 95-го артикула, 19-й главы 161-го артикула, 21-й главы 182-го артикула,
В комнате воцарилась тишина. Слышно только было, как кричат где-то на крыше воробьи. Этот веселый, с детства знакомый щебет перенес Устима к его хате под соломенной крышей. Все. Больше он никогда уже не постучит в маленькое оконце, не увидит испуганно-радостное, чернобровое, померкшее от горя, но все еще красивое лицо Марии, не посадит сыновей себе на колени. Не промчится на коне от одного панского двора к другому, поджигая их со всех сторон.
— «Впрочем, все сие постановление, — продолжал читать председатель, совсем почти не повышая голоса, — комиссия военного суда, не приводя в надлежащее исполнение, передает на благорассмотрение и конфирмацию власти высшей воли…».
«Имеют быть казнены смертью…» Не обмануло, значит, его предчувствие. На высшее начальство никакой надежды нет: оно, как известно, всегда старается и само зуботычину дать, а не то, чтобы придержать руку тех, кто помельче. И все за смерть Ивана Сала, хотя их вина в том и не была доказана. И царский манифест не помог. А все потому, что дело совсем не в смерти Ивана Сала, а в том, что он громил и порол панов. Этого они не могут простить ему, за это они его ставят под пулю. И ликовать же будут, проклятые! Ну, да погодите! Не спешите устраивать поминки. Пуля еще в ружье, а не в его сердце.
— Ну, Устим, прощай, — сказал Данило, еле сдерживая слезы, — может, уже и не увидимся на этом свете…
— Увидимся! — ответил Устим с таким внутренним спокойствием, что и Данило ободрился. — А народ здесь добрый. Попрощаться всегда позволят.
Солдатам подали команду уводить осужденных. Устима и Данилу увели в камеры смертников. Здесь было и окно, забранное толстой решеткой, и топчан. Но караульные ходили, как ходят мимо комнаты, в которой лежит покойник. Говорили шепотом, старались лишний раз не стукнуть. Но лучше бы они его закрыли в ту же крысиную нору и мучили: тогда он не так бы остро, не с такой бы болью ощущал холод постоянно стоящей рядом с ним смерти. Нет, нужно что-то делать! Устим ощупал решетку окна. Прочно вмурована. Достать пилу? Нет, это не годится. Ведь каждую минуту может открыться дверь и его поведут. А эту решетку не перепилишь за день или два. Да и на то, чтобы пилу достать, нужно время. Но что же? Что придумать? Устим стучит в дверь.
— Что тебе, братец? — тотчас же откликается караульный солдат, заглядывая в глазок.
— Куда нас поведут?
— А бог же их знает, — сочувственно вздыхает солдат, и Устим по глазам его видит, что он не обманывает, а и сам не знает. — А к чему это тебе?
— Да ведь у меня жена, дети. Передать бы как-то им, чтобы хоть место знали.
— Это конечно, — соглашается караульный. — Сыновья, они, может, только и помянут. У меня вот нет никого. Мать была, да и ту пан запорол до смерти…
— Так разузнай, а?
— Попробую.
«Властью высшей воли» в Подольской губернии был генерал-губернатор Бахметьев. На его конфирмацию комиссия военного суда и передала смертный приговор, вынесенный Кармалюку и Хрону. Правитель канцелярии, человек очень осторожный, изложив генерал-губернатору суть дела, сказал:
— Не знаю, как вы на это дело взглянете, ваше превосходительство, но я лично сомневаюсь…
— Ну, ну, говори!
— Оно, конечно, может, и ничего, ежели никто не копнет…