Кармалюк
Шрифт:
— По дома-ам! — понеслась по цепи команда.
— Пиймалы ще раз чорта лысого! — облегченно вздохнул Томко. — И чого тилькы ганяють?
Заседатель Литинского земского суда Гульдин, поселившись в Овсяниках, начал таскать людей на допрос. Он и стращал, и хитрил, и на всякие провокации пускался. Но все это было, как он сам же писал в рапортах, «без желаемой цели». Исправник с инвалидной командой делал повальные обыски в селах, но тоже возвращался в свою новую резиденцию ни с чем. Он нервничал, ругался:
— Ну, послал господь разбойников
— Слушаю, ваше благородие, — вытянулся перед исправником канцелярист.
— Где эти головчинские пасечники?
— В погребе, ваше благородие.
— Давай их сюда!
Канцелярист привел Мыкыту Копорского и Ивана Лукашенко. Их еще третьего дня пригнали солдаты из Головчинцев и закрыли в погреб. У исправника было подозрение, что Копорский и Лукашенко, живя все лето в лесу, где стояла пасека пани Пигловской, постоянно поддерживают связь с разбойниками. Пани Розалия тоже высказывала такое предположение.
— Евангелие целовали? — строго спросил исправник.
— Цилувалы, ваше благородие, — ответил словоохотливый дед Лукашенко. — Цилувалы, хвала богу…
— Так глядите мне: соврете под присягой — в Сибирь укатаю! Поняли?
— Як не понять, ваше благородие, — охотно ответил дед. — Це, просты господы грихы наши, дуже понятно.
— Бывает у вас на пасеке Кармалюк?
— Був. В прошлом роци, в жныва. Мыкыта уже спав, я сторожыв. Идуть двое. 3 рушницямы, з спысамы. [15] Пидступылы блыжче. Эге! Та це Устым! Ну, думаю, треба Мыкыту будыты…
— А кто второй с Кармалюком был?
15
Спыс — пика.
— Не знаю. Зовсим невидомый чоловик. А тоже з рушныцею и спысом. Як на сповиди кажу. Так, Мыкыто?
Мыкыта, все время мявший свой картуз так, словно он был мокрый и ему никак не удавалось выкрутить его, кивнул головой.
— Бачыте, ваше благородие! Вин тоже каже. Другый зовсим невидомый чоловик був. А тоже з рушницею и спысом. Це я вам, ваше благородие, як на сповиди…
— Это я уже слышал! — строго прервал деда исправник. — Что было дальше?
— Зибрали воны трыдцать пять вулыкив [16] в одну кучу, щоб спалыты. Я тут и почав його просыты: «Що ты, Устыме, робеш? Нихто не бачить, що це ты спалыв, и пани скаже, що по нашему недогляду пасика сгорила. И кожу з нас за те здере». Вин подумав-подумав та и не став палыты. «Щоб вас, — мовляв, — не зробыты нещаснымы». Пожалив нас. Ну, наказав: «А пани Розалии передайте, що все спалю». Я передав. Дуже вона розсердылась. Хотила розгамы быты, а потим передумала. А моя ж тут яка вына: мени
16
Вулык — улей (укр.).
— А кто он такой, чтобы приказывать тебе? — вскипел исправник. — Пан? Начальник? Зря тебя, мерзавца, пани Розалия не выпорола.
— Та за що ж, ваше благородие?
— А за то, что ты должен был схватить его, связать и представить властям законным! Вот за что! А ты вместо того шапку небось перед ним ломал, как перед паном! Так винокурню второй раз Кармалюк сжег?
— Своимы очыма я не бачыв, ваше благородие, бо на пасици в ту нич був. А люды кажуть, що Кармалюком спалена. Було це в прошлому роци, в осинню пору. Тилькы зибралы и зложылы хлиб в скырды — все и згорило…
— А где Кармалюк пристанище имел? С кем сопряженность и товарищество держал?
— Про це, ваше благородие, бачыть господь бог, я не знаю.
— А жена его имела связь с ним?
— О Марии, ваше благородие, грих щось погане сказаты.
— Ну, а дома Кармалюк все-таки бывал?
— Не бачыв, ваше благородие, и не чув…
— Врешь, каналья! — стукнул кулаком по столу исправник. — От кого же его жена детей рожает?
— Не можу цього сказаты, ваше благородие. А хлопци родяться. И моторни таки! — восхищенно сказал дед, точно это исправнику приятно было слышать. — Та тилькы круто Марии прыходыться з нымы. Куды як круто…
— А я вот и еще прикручу ее! Ишь, какая святая: дает преступнику пристанище, детей приживает с ним, а они твердят мне: поведения хорошего. Да за одно это все село высечь надо! И я доберусь до вас, канальи! Я научу вас правду говорить! Какурин! Убери этих остолопов!
— В погреб закрыть, ваше благородие?
— Пусть домой идут! От них все равно толку не добьешься. А пани Розалии напиши, пусть высечет их, мерзавцев!
— Та за що ж, ваше благородие? — удивился дед Лукашенко. — Мы ж все, як на сповиди…
— Пошел вон! — кинулся выталкивать старика Какурин. — Пошел, пока и здесь не всыпали…
Возвращаясь домой, дед Лукашенко ругал исправника, а Мыкыта только вздыхал. Шел к концу март. Снега уже стаяли, и начали протаптываться тропинки. Скоро опять нужно вывозить пасеку в лес. Так как это было по пути, то решили зайти посмотреть, что там делается. Выбрались на поляну, глядь: из трубы куреня дым валит. Не успели сообразить, что делать, как увидели — вышел Кармалюк и зовет их. Пошли. С Устимом в курене было еще двое. Дед обоих узнал. То были Майданюк и Добровольский. С этим самым Майданюком Устим и прошлой осенью приходил.
— Ну що, диду, — весело спросил Устим, — пиднис вам справнык чарку?
— Наказав, щоб пани пиднесла, — в тон ему ответил дед.
— О як! — рассмеялся Устим. — Нашою чаркою вы тепер, мабуть, побрезгуете?
— Та ни, — поглаживая усы, совсем оживился, дед Лукашенко, — вашу выпью, а панською опохмелюсь.
— Тоди тягнить! — поднес Устим деду свою походную чарку. — И жывить ще сто рокив!
— Ну, слава Исусу! — перекрестился дед, беря чарку.