Кармен и Бенкендорф
Шрифт:
– Ну, и слава Богу!
– кивает дед и вздыхает, хрипя грудью.
– Но завтра утром все же загляни в Дом правительства и собери данные за неделю. Мало ли что еще наколобродят эти архаровцы!
– Все-то вы в трудах, все в заботах великих, - ёрничает хмелеющая Анна, и мы с дедом переглядываемся, недоумевая.
– Ладно, - поправляет Соломин галстук старческой желтой рукой. Наливайка, Андрей, по третьей.
– Святой боевой тост, - объявляет он маргинальной Анне, - пьется молча за тех, кого с нами нет, за убиенных, - и опрокидывает
– За убиенных, - повторяет она и пьет по-мужски, залпом.
В душе моей тает праздничный настрой. Я чувствую, как над столом повисает напряженность.
– Хотите, анекдот расскажу?
– собираю я в кулак остатки бодрости.
– Любопытно, - поощряет меня шеф и тянется к сигарете.
– Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: "Кто из вас без греха - пусть первым бросит в меня камень!" Все затихают, задумываются... И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: "Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!".
Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:
– Да-а...
– Виктор Алексеевич!
– удивляюсь я его реакции.
– Так ведь никто не унижен:
ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.
– Так-то оно так, - вздыхает дед.
– Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство... Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю...
– А вы больше кто: цензор или антисемит - а, господин генерал?
– ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.
– У нас, деточка, - спокойно пускается в объяснения мой шеф, - у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель - один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..
Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.
– А сейчас, по-вашему, вырывают?
– не отстает Анна.
– Сейчас рвут, - грустно кивает Соломин.
– Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.
– Страсти-то какие!
– восклицает Кармен.
– А разве лично вам не приходилось принимать решения - в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?
– Господи, как ты мудрено сказала!
– вскидываюсь я.
– Вопрос - как на прессконференции.
– Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, - дед выразительно смотрит на меня поверх очков.
– Если плохо писали, то зажимал.
Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.
– Что значит - плохо?
– недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.
– Какой-то странный у нас разговор, - искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.
– Ладно, молодежь, - начинает подниматься с кресла дед.
– Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, - и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.
Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает "гармошку", чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.
– Ничего, Андрюша, я сам, - кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.
– Ты чего это на деда наехала?
– возмущенно набрасываюсь на Кармен.
Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять - почему?
– Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, - наводит на меня Анна прицел черных своих глаз.
– А то праздника что-то нет.
– Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.
– Не будем, - настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна.
– Сходи. Умоляю!
– и с остервенением давит в пепельнице окурок.
Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.
В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.
– Ты чего здесь? Подслушиваешь?
– Нет, что ты!
– растерянно моргает Олег.
– Я, понимаешь, тут с народом поговорил... Оказывается, твой шеф - такой большой человек! Его тут многие знают.
– От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.
– Ну, и чего ты хочешь, - я начинаю раздражаться, - засвидетельствовать ему свое почтение?
– Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают... А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный - пусть примут на баланс...
Пока он это говорит, я начинаю звереть.
– Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи!
– я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.
Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: "Ой! Вы чего тут?"
– Беседуем, - теперь смущается уже Олег.
– А я это... в ванную сбегаю, - говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.
Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами...
– Олег, иди спать!
– вздыхаю я наконец.
– Завтра извинишься перед дедом.
Завтра и поговорим об оружии.
– Понял, понял, понял, - кивает в такт словам следователь и уходит.