Шрифт:
Сергей ТЮТЮННИК
Кармен и Бенкендорф
Повесть
I
Скандал зависает над головой деда, как свинцовый нимб. Дед ничего не чувствует, потому что стоит спиной к публике, собравшейся на ежедневный утренний брифинг в министерстве культуры, и высмеивает глупые вопросы. А я вижу Тамаева, который отделяется от толпы корреспондентов и идет к нам через вестибюль. Тамаев идет вкрадчивой походкой придворного поэта с фальшивой улыбкой. В углу полуоткрытого рта сияет золотой зуб. Азиатский блеск его адресован мне и телевизионщику из Москвы. Мы стоим рядом и слушаем утомленного брифингом
– Еще генерал Ермолов в свое время говорил: на черта нам был нужен этот договор с Грузией; теперь из-за грузин придется воевать со всем мусульманским Кавказом, - устало говорит дед, поглядывая поверх очков то на меня, то на столичного посланца первого телеканала.
– Грузины нас в конце концов предали, а некоторые народцы-уродцы по северную сторону хребта остались... Точат свой кинжал.
Тамаев слышит эту фразу, находясь уже у Соломина за плечом. Улыбка его линяет, золотой зуб гаснет, и я вижу удаляющийся черный с проседью затылок.
– Тамаев все слышал, - говорю Соломину и цепенею.
– Что слышал?
– не понимает дед, и оправа его очков сверкает, как золотой зуб Руслана Тамаева.
– Что на Кавказе не народы, а народцы-уродцы, - и для подтверждения смотрю на плакатно-рекламное лицо телевизионщика.
– А откуда он, этот Тамаев?
– спрашивает москвич и достает из кармана толстую сигару "Роберт Берне" в серебристой обертке.
– Из пресс-службы местного правительства, - я отрываю взгляд от поэтической сигары и сталкиваюсь с болотно-серыми глазами телевизионщика.
– Но активно подсиживает пресс-секретаря президента республики. И, по-моему, стукач.
– Гнида?
– лениво спрашивает москвич и сдергивает серебристые одежды с "Роберта Бернса".
– Проходимец, - роняет Соломин и вынимает из кармана пиджака сигареты "Новость".
Гулко стучит дверь вестибюля. Выходят корреспонденты, на ходу одеваясь в турецкие кожаные куртки на меху.
– Где вы их достаете?
– тележурналист упирается взглядом в ископаемые дедовские пахитоски.
– Их Брежнев курил в свое время.
– А мы подражали, - дед прикуривает от длинной импортной спички, изящно зажженной москвичом.
– Я имею в виду тех, кто работал в центральном аппарате в те времена. В том числе и наш Главлит. Равнялись на "дорогого Леонида Ильича".
– Так их разве еще выпускают?
– не унимается телевизионщик, наблюдая глубинный кашель деда после пары затяжек "Новостью", и вставляет "Бернса" в свои пухлые губы.
– Найти трудно, но можно. Мне сюда на Кавказ жена целый ящик передала из Москвы.
– Да-а,...
– вздыхает журналист, - кто-то вышел из гоголевской шинели, ктото из сталинской, а кто - из дыма "Новостей".
– Не наглей, Глеб, - тут же реагирует Соломин.
– Ты мне молодого майора испортишь, - и смотрит на меня поверх очков вылинявшими от возраста глазами.
Мой взгляд никак не отклеится от высокой брюнетки, она все еще стоит у входа в зал. Среди журналистов красивые женщины - редкость. Откуда она взялась?
– А я что - старый, Виктор Алексеевич?
– улыбается москвич.
– Мне сорок всего.
– Сорок лет, а пузо отрастил больше, чем у меня, семидесятилетнего, Соломин бросает окурок в урну.
– А вам что, семьдесят?
– Глеб картинно выпускает клубы сигарного дыма.
– Будет. Через год, - вздыхает дед и резко расправляет ссутулившиеся было плечи, стараясь обозначить выправку.
– Я на пять лет старше твоего отца, царство ему небесное. Пора уже и о душе подумать.
– Ну, глядя на вас, не скажешь, что почти семь десятков позади, льстит телевизионщик, и болотные глаза его теплеют.
– Вид у вас гвардейский, "тройка", будто мундир сидит. От сигарет не отказываетесь, да и водочкой, небось, еще балуетесь?..
– Есть грех, - после приступа кашля Соломин достает платок и промокает огромный розовый лоб, обрамленный очень чистой сединой.
– И потом я ведь бывший десантник. Нам без лихости нельзя.
– Так, может, где-нибудь посидим, выпьем-закусим?
– не унимается Глеб.
– Рад бы, - апоплексические лиловые щеки деда вздрагивают, - да нельзя.
Сейчас наверняка президент вызовет.
– Думаете - стуканет Тамаев?
– включаюсь в разговор с вопросом, хотя знаю ответ.
– Руслану выслужиться надо, место хлебное добыть, - вздыхает дед. Конечно, стуканет. Тем более, что не любит он меня. Хотел в пресс-службу нашу устроиться, чтобы второй оклад получать, а я в штат попросил у федерального центра военного журналиста.
– Меня то есть?
– Прислали тебя, - бликует оправой Соломин.
– А ты думаешь, откуда в федеральной правительственной структуре армейцы? Я настоял.
– А Марьин не возражал?
– Чего ему возражать? Меня же он вытащил из отставки. Значит, понял, что в таких делах, как вооруженные кавказские разборки, без нашего брата военного не обойтись. Даже в условиях свободы прессы. Получается, что сейчас, в феврале девяносто третьего, я так же нужен властям, как и десять лет назад.
– Марьин - это тот бородатый хам, которого в свое время не без вашей помощи выдворили из СССР?
– удивляется Глеб.
– Ну, выдворили, - улыбается углом рта дед, - ну и что? Он пожил лет пять во Франции и вернулся после августа девяносто первого. Кстати, у нас сохранились прекрасные отношения. Парень он талантливый, журналист от Бога... Я его предупреждал в свое время, чтоб не зарывался. Но ему нравилось быть диссидентом.
– Странно, - продолжает москвич, - бывший диссидент, боровшийся с тоталитаризмом, сразу после возвращения вытащил из забвения бывшего главлитовца, вернул его на госслужбу, а сам устроил такую диктатуру и цензуру здесь, в прессслужбе, что Москву жалобами завалили все журналисты, кто сюда приезжал.
– Боролся он, дорогой ты мой, - приглаживает седину Соломин, - не с тоталитаризмом, а с дураками в ЦК и правительстве. И в этом я с ним был согласен.
– Поэтому-то Марьина и отозвали в Москву, - хихикает Глеб.