Кармен и Бенкендорф

Тютюнник Сергей

– Марьин был хам и гомосек!
– не выдерживаю я.

– Кто сказал, что Марьин гомосек?
– хмурит брови дед.
– Он был женат, у него сын растет...

– Я сказал.
– И опускаю глаза.

– Нет, ты договаривай!
– оживляется телевизионщик и, запрокинув голову, выпускает дым сигары в потолок.

Я вижу его искрящиеся глаза и понимаю, что нужно рассказывать все, иначе он напридумывает невероятных гадостей.

– Да так, ничего особенного не было, - опускаю взгляд в кафель пола.

Сначала меня удивляло, что он грубит всем, кроме меня и Виктора Алексеевича, а потом стал приобнимать за талию (как-то по-девичьи), целоваться в губы полез на пьянке... И потом - эти ужимки...

Я испытываю неловкость и замолкаю. У москвича растянуты губы в улыбке, в глазах - дурной огонек. Дед, заложив руки за спину, начинает раскачиваться на носках. Это, как я успел заметить, признак недовольства.

– Ты больше никому об этом не говори, - негромко произносит Соломин, не поднимая глаз.
– Мало ли, как могут повернуть это в сплетнях. Здесь, на Кавказе, не любят такого. Потом скажут: приехали тут у нас порядок наводить из Москвы, а сами...

Без голубых, мол, разберемся. Сепаратизм - он иногда базируется на невинных, казалось бы, вещах.

– На сексуальной ориентации, - хмыкает Глеб.

– А ты думаешь, нет?
– вскидывает голову Соломин.
– Вспомни анекдоты про кавказцев. Все народы в анекдот про представителей другой национальности вкладывают свое неприятие чужих ценностей и привычек: русские - пьяницы, евреи - хитрые жадины, украинцы - салоеды, прибалты заторможенные... На этом бытовом уровне и поддерживается национальная рознь. А потом выплескивается в резню.

– Эк вы хватили, Виктор Алексеевич, - крутит головой телевизионщик.

– Я не хватил. Я знаю это еще по Западной Украине, где с бандеровцами воевал.

А потом здесь вот, на Кавказе, уже который год работаю. То Карабах, то Сумгаит, то Абхазия, то теперь вот осетины с ингушами...

– Ну, и что прикажете делать?
– Глеб вертит в руках дымящегося "Бернса".
– Анекдоты не рассказывать?

Пока идет спор, я слежу за высокой брюнеткой в черных брюках и желтом свитере. Из всех журналистов, присутствовавших на брифинге, осталась только она.

Остальные ушли. Девушка долго смотрит в нашу сторону. Я приметил ее еще в зале.

Она была без диктофона и не задавала вопросов. Хотя слушала внимательно все, о чем говорили. Мне кажется, она хочет подойти и что-то спросить, но ждет окончания нашего разговора.

– ...Ой, брось ты ёрничать!
– сдержанно говорит дед и опять начинает раскачиваться на носках.
– Давить всех нужно железной имперской рукой.

– По-сталински, - ухмыляется телевизионщик.

– Ты знаешь, что я сейчас читаю?
– делает неожиданный поворот Соломин и строго смотрит на Глеба. Сейчас дед очень напоминает сердитого филина.

– "Краткий курс истории ВКП(б)", - прыскает в кулак журналист.

– Дурак ты пузатый, - дед улыбается, поблескивая оправой очков.
– А читаю я Булгарина. Того самого, которого в нашей советской литературе ругали в угоду Белинскому.

– Ничего удивительного. Вы в Главлите рулили. Надо ж было иметь идейную основу для цензуры. Только бумажками из ЦК морально не укрепишься.

– Так вот знай, что Булгарин противился "вольнодумству", потому что прекрасно понял, до чего оно доводит.

– До чего?
– настораживается Глеб.

– До того ужаса, который случился в семнадцатом году!

– Так вы же завоевания этого ужаса защищали всю свою сознательную жизнь!
– кипятится журналист.

Тут я закуриваю от волнения. Подняв голову, обнаруживаю, что девушка в желтом свитере исчезла.

– Глеб, голубчик, - вздыхает Соломин.
– Любой порядок, даже самый жесткий, лучше хаоса. Я защищал страну от повторения этого ужаса. К сожалению, не получилось. История повторяется.

– Ладно, - не выдерживает Глеб.
– Спор этот вечен и бесконечен...

– Не суетись!
– спокойно тормозит его дед.
– Дослушай... Так вот, чтобы этот хаос не усугублять, я "добро" на ваш фильм не дам. Делай свой "Салам!", раз уж ты подписался на деньги. Но имей в виду: буду принимать все меры, чтобы на центральных каналах он не прошел!
– Соломин раскачивается на носках и хмурит седые брови.

– Виктор Алексеевич!
– прикладывает левую руку к груди журналист.
– Я вас прошу: не делайте резких заявлений. А вдруг вам кино понравится?
– и заискивающая улыбка возникает на рекламном лице Глеба.

– Как оно может понравиться, - вскидывает плечи дед, - если ты собираешься его клеить на чечено-ингушские деньги?! Наверняка будет тенденциозность. Зацепите там и депортацию, и русских с осетинами, и дагестанцев... Я себе представляю!

– Ну, Виктор Алексеевич, - кривится Глеб, - только не торопитесь с выводами.

Я все сделаю на приличном уровне... Все! Ничего больше не говорите! Бегу. Меня оператор ждет, - и телевизионщик выбрасывает в урну почти сгоревшего "Роберта Бернса".

У двери он оборачивается:

– Вечером постараюсь заскочить к вам в гостиницу. Может, по стопочке опрокинем...
– и исчезает в гардеробе.

II

– О каком фильме шла речь?
– спрашиваю Соломина по дороге в Дом правительства, где располагается наша пресс-служба.

– "Салам!", - дед смотрит под ноги, чтобы не поскользнуться на утоптанном снегу.
– Ингуши и чеченцы решили сделать документальное кино под таким названием про страдания вайнахского народа. Деньги большие собрали на это дело.