Карнавал разрушения

Стэблфорд Брайан Майкл

— Орфею не было равных, когда он погружался в глубокую грусть, — спустя много времени сообщал Пелорус. — Он мог сыграть и плясовую, когда его просили об этом, но никогда не вкладывал в такую мелодию свое сердце. И ничто не заставляло его превзойти самого себя, когда речь шла о скорби и печали: все его лучшие композиции и импровизации были траурными, жалобными, стенающими. Едва ли удивительно, что мертвым они пришлись по душе даже больше, чем живым, и что у Аида и Персефоны при звуках его мелодий сердца растаяли. Орфей понятия не имел, как у него это получается, откуда берется эмоциональная окраска музыки, и специально не создавал никаких эффектов. Просто перебирал струны своей лиры, и музыка лилась.

Никто не знает, почему Аид выдвинул условие, чтобы Орфей

не мог оглядываться назад, пока он и его возлюбленная не покинут Подземный мир. Пожалуй, не знал этого и сам Аид. Любой, кто считает, будто богам известно все на свете, переоценивает их возможности. Говорят, конечно, что это был ловкий трюк, и Аид отлично знал: Орфей непременно оглянется. Но в это верится с трудом. Если Аида глубоко тронула музыка Орфея, зачем ему устраивать подобные трюки? В любом случае, откуда бы ему знать, что Орфей не сумеет справиться с таким простым условием?

— Мне кажется, Аид весьма желал отпустить Эвридику, — говорил Пелорус, когда спрашивали его мнение на сей счет. — У меня создалось впечатление, что это условие было честным предупреждением. Думаю, Аид действительно пытался помочь Орфею, знакомя его с земными правилами. И не его вина, что эти правила не имели смысла, верно? Он не ожидал, что Орфей оглянется. Не ожидал этого и я. Эта история показывает, как мы переоцениваем способности героев справиться с простыми вещами.

Некоторые историки полагали, что Орфей оглянулся, так как беспокоился, что Эвридика не следует за ним. Другие возражали: мол, это было простой ошибкой — он думал, что может оглянуться, потому что он-то уже вышел наружу, но Эвридика еще находилась в пределах Подземного царства.

Пелорус вспоминал об этом иначе. — Орфей не был трусом, — сказал он. — И не был он полным идиотом. Какой бы импульс ни заставил его обернуться — уж точно это не были ни страх, ни простая глупость. Что-то более глубокое, неуловимое. Я не уверен, что он и сам сумел это осознать, но, видимо, он узнал что-то настолько страшное о самом себе, играя для мертвых и победив в состязании. Это был его лучший час, понимаете — лучшее выступление, какое он мог дать для публики. Думаю, он осознал, пока играл в Подземном царстве, что ничто в его будущем не сравнится с этим моментом. И еще — его игра послужила большим выражением его способности переживать печаль, чем настоящей печали, которая охватила его после смерти Эвридики. Думаю, он поверил, что утрата возлюбленной послужила своего рода спусковым крючком, поводом для сошествия в Ад, в то время как истинной причиной Этого сошествия была возможность играть наилучшим образом для аудиенции, которая ценит и понимает его искусство. Так или иначе, он убедил себя, что не заслуживает, да и не желает предложенной ему награды. Вот почему он решил в конце отказаться от нее. И вот почему он оглянулся.

Наиболее скрупулезные историки еще более озадачены причиной, по которой Орфей был разорван на куски менадами по возвращении во Фракию. Хронисты не могли понять мотивов этого действия, как не могли и понять, почему Орфей не попытался остановить их, играя на своей волшебной лире.

— Они достаточно четко понимали, что произошло у выхода из Подземного мира, — объяснял Пелорус, формулируя свою теорию. — Они знали: у него был шанс вызволить свою жену, и он провалился. И он слишком сильно переживал, чтобы помешать им исполнить свою месть. Ибо, вы понимаете, ему следовало больше печься об Эвридике, нежели о своем искусстве. Пусть она была просто наядой, одним из водяных духов среди тысяч других, едва отличимая от остальных, но она была его женой , и он должен был сделать все, что только мог. Даже его мать, Каллиопа, и ее музы, оставили его голову плыть по реке к морю, хотя остальное тело собрали для погребения. Они все знали, как он предал Мораль и Разум.

Однако, ничто их этого не поколебало отношения Пелоруса к Орфею как к герою.

— Пожалуй, его музыка была лишь процессом сгущения красок, но это не умаляет эффекта, который она производила. У вас может

быть, нет представления, как прекрасна она была, как восхитительна, как трогала душу. Песни, что лились из уст Орфея, успокаивали гнев, пробуждали сопереживание, удерживали множество людей в мире от войн и смертей. Они родились из боли, выражали боль, но сами стали врагами боли. Их эхо, пережившее всю музыку человечества — это лучшие достижения в этой области, какие только может испытывать воображение. Без музыки люди не были бы тем, что они есть; музыка — это инструмент, спасающий от проклятия.

Пелорус впервые встретил Одиссея на Ээе, острове, где жила Цирцея. И именно Пелорус — а вовсе не Гермес, как считали позднейшие комментаторы — предупредил Одиссея о Цирцее и дал ему противоядие против ее зелий. Пелорус взялся за это дело — разузнать все о волшебнице — потому, что она была близкой подругой Мандорлы, сама же Мандорла в тот период не жалела усилий, дабы погрузить Пелоруса в сон. И именно Пелорус, а не Цирцея, сопровождал Одиссея в Подземный мир, как прежде — Орфея. Фактически, именно он и убедил Одиссея, чтобы тот узнал о своем будущем у прорицателя Тирезия.

— Будь осторожен и не принимай сказанное им слишком близко к сердцу, — сказал Пелорус герою. — Люди, которые чересчур уж верят в пророчества, часто становятся рабами собственных убеждений, но легкая осведомленность о будущем никогда не повредит.

Одиссей не сумел прислушаться к совету должным образом, а может быть, оказался недостаточно умен, чтобы разгадать намерения Пелоруса — с Одиссеем вообще было трудно разговаривать. В любом случае, он буквально воспринял сообщение прорицателя о трудностях, с которыми встретится, и знаках, на которые следует обратить внимание, и, таким образом, слишком много времени потратил на кружение по миру — больше, чем необходимо. Будь он одним из варгов — как, похоже, некоторые из героев, он бы расценил свои шатания по свету как жуткое проклятье, но он им не был. Спланировал ли он это заранее или рационализировал впоследствии, только сам Одиссей нашел кардинальное оправдание для столь серьезной траты времени. Он объявил себя первым туристом, стремившимся узреть новые чудеса и принять вызовы мира. «Слово Одиссея станет бесценным дополнением к любому из языков, достаточно интеллигентному, чтобы принять его, — объяснял он с гордостью. — Оно станет отправной точкой для обозначения авантюризма и героизма, перспективой для открытий».

Когда Одиссей, наконец, вернулся на Итаку, чтобы затребовать себе невесту, которую прежде выиграл хитростью, то, разумеется, не пробыл там долго. Был ли он варгом или нет — но пятки у него чесались. Пелорус встретился с ним еще несколько раз, но так и не узнал, когда и где он умер, так что не мог прокомментировать весьма расхожие мнения историков на сей счет.

На правах первого туриста Одиссей был великим мастером в искусстве слагать байки путешественника. Каковы бы ни были семена истины в мифе о циклопе Полифеме, притче о Лаэстригонийских гигантах или мифе о Сцилле и Харибде, они давно потерялись за время бесконечных пересказов и приукрашиваний. Однако, вполне может быть правдой то, что боги затеяли тяжбу, решая судьбу великого путешественника. И вряд ли стоит сомневаться, что Каллипсо действительно предложила ему бессмертие, если он сдастся на ее милость, что Афина старалась защитить его, а Посейдон желал ему только плохого конца.

— Если бы только я мог понять, почему боги так во мне заинтересованы, — признавался старик-Одиссей Пелорусу, когда им случилось встретиться в Египте, — что за жизнь я мог бы вести! Если бы я мог точно узнать, чего они хотят от меня, я бы заключил прибыльную сделку с наиболее влиятельными из них и действительно взял бы ход вещей под контроль. Знай бы я тогда то, что знаю сейчас, я бы никогда бы не поставил на Елену, а вместо этого постарался бы заполучить Пенелопу. Я всегда был слишком здравомыслящим , вот в чем дело.