Карнавальная месса
Шрифт:
— Я согласен. Только я хотел бы иметь гарантию, что моего бра… моего подшефного не заставят делать что-либо против его воли.
Мой собеседник сделал ироническую гримасу:
— Можно подумать, в тюрьме его воля не скована. Главное — дать человеку физическую свободу, а уж духовную он сумеет заполучить. Не так ли?
Я молчал.
— Ну, имя? — спросил он резко.
— Скажите сперва ваше.
— Марцион Бальдер, полковник от инфантерии, — доложился он.
— Донжон.
— Вот и лады! — вздохнул он с облегчением. — Ну, интригами мы займемся завтра поутру, а пока
Он взял меня за вялую руку и ввел в середину залы, прямо к столам.
— Разрешите представить вам, товарищи, — произнес он, лязгая торжественно, как БМП на марше, — высокого господина Джошуа Вар-Равван, брата Сальватора Первого, законного нашего владыки! Он с нами во веки веков!
Все повскакали с мест, и пока меня вели вдоль пиршества, женщины швыряли в меня шляпки, чепчики и бутоньерки, а мужи-при-шпагах бросались на одно колено и расстилали впереди меня плащи, так что я ступал как по полю багровых маков. Когда я сел во главе стола, кто-то из них наполнил мой кубок настоящим шампанским «Дом Пер-о» и заставил чокаться с рукоятями их холодного оружия. А потом, скрестив клинки, они подняли на них мое кресло, водрузили на стол (будто я был интердивой) и с самым серьезным видом поклонились мне в пояс. Одним залпом выдули шампанское, бросили опорожненные рюмки в паркет — и звон стали слился со звоном бьющейся посуды.
— Надо бы хоть туфли новые надеть на чистый носок, — вертелось в моей голове на фоне чудовищной смеси старки с шипучкой, — а то с них станется и туда фин-шампань влить. И портки попристойнее… ой, да меня не иначе как самого королем выбрали, вот незадача-то. Нет чтобы султаном, гаремчик бы из тутошних дам соорудил…
И я рухнул вниз, прямо в объятия наверноподданных.
Когда мы протрезвились, я затребовал в свой шикарный номер собаку для вдохновения (взять в заложники Дюрру у них, я надеялся, воображения не хватит) и предупредил, чтобы моего экипажа никто без моего разрешения и пальцем не касался. Потом заговорщики развернули передо мною свои планы и дислокацию, и я понял, что они далеко не так плакатно просты, как кажется.
Среди оппозиционеров господствовали три течения: крайнее, радикальное и умеренное.
Умеренным вообще проблема «живого знамени» была до лампочки, а короля они соглашались терпеть как наименьшее зло по сравнению с парламентской диктатурой и плебсократией. Поэтому их не любили. Они ратовали за духовное перерождение, отказ от комфорта во имя целостности окружающей среды и за физическое опрощение. Похоже, их учение мне представили с большими купюрами.
Радикальные голосовали за реставрацию монархии, но королю оставляли только функцию «воплощенной совести», как в старину, право разрешать экстраординарные ситуации и создавать прецеденты. Как эти права обеспечиваются, а функция контролируется, я так и не понял.
Ну, а крайних было в ресторане более всего, и господин Марцион был там одним из главных функционеров. Это были люди не столько программы, сколько действия. У них везде существовали агенты, знавшие входы-выходы, и пластиковые кредитки они могли сеять без счета, подстилая их под ноги своим креатурам, точно красное сукно, и благородные порывы
Вызволить Сали могли только эти третьи: приходилось терпеть.
Они живо наладили контакт с администрацией Донжона, которой уже три месяца не платили зарплату. Обнаружили, что малолетнего арестанта она не притесняет, считая, что тот действует на всех прочих оздоровляюще, и создает ему неплохие условия, лишь бы излучал свою ауру и дальше.
— Однако мы нашли патриотов, которые согласились поступиться ведомственными интересами ради общегосударственных, — похвалялся партайгеноссе Марцион.
— И за сколько это они поступились?
— Вы не тем интересуетесь, — он вздохнул. — Лучше спросите, насколько. На сотрудничество они не пойдут: присягу, видите ли, диктатуре давали. Только допустят внутрь кое-кого из наших, чтобы они поговорили с ребенком, да и то если на них будут выправлены документы.
Зря это он сказал «ребенок». Я представил себе, чем кончится разговор с этими фанатиками, если Сали заупрямится… Почему он, собственно, должен заупрямиться?
— Какие документы вы имеете в виду?
Марцион пожал плечами:
— Ордер на арест. Постановление трибунала. Паспортные данные.
Словом, план у них был до блистательности обыденный: привезти нескольких своих боевиков, по совместительству ораторов, под видом арестантов, сдать лояльному офицеру охраны, который почему-либо временно поместит их рядышком с нужной камерой, — а дальше как и у кого получится.
Ох, знать бы мне, что он предпочтет — сидеть в затворе или царствовать под чьим-то просвещенным руководством!
— Вот что. Прежде я хочу увидеть мальчика сам.
Марциончик широко отворил свои разные глаза и рот:
— Посетителей туда не допускают, а вам и опасно к тому же — засветитесь. Вы на примете у Бдительных, у внутренних сил армии…
— Можете не перечислять. Посетителем я не собираюсь. А — заключенным.
Тут начались вопли. Первую волну я выдержал еле-еле, но пока она откатывалась и копила силы вторая, успел услышать кое-что лишнее и сообразить, что во мне берегут не человека, а козырного туза. Для их игры был нужен все равно кто из нас двоих: либо я, замиренный наличием мальчика рядом со мной, либо Сали, которого сумели уломать, подкупить, поймать на крючок дружбы. Либо королек, либо народный вождь, а оба зараз, строго говоря, — излишество.
— Я сказал, что пойду и попробую его забрать сам, — повторил я, когда он заглотнул воздуху. — Даже более того: предпочту держаться в разумном отдалении от вашей помощи.
— Хорошо! — ответил он. — Только имейте в виду: местная администрация поглядит на вас сквозь пальцы, но и помогать вам не станет. Никаких приспособлений с собой брать нельзя, двери цельнометаллические, с оконцем для еды, по коридору ходить запрещено, а единственная камера, которую они выделяют для наших нужд, — этажом выше его окна.